Что же касается сына, то отец имеет право трижды продать его; должности, которые тот займет в респу­блике, не избавят его от рабства: если это трибун, отец сорвет сына с его сиденья, сенатор — с его курульного кресла, диктатор — с его трона; он приведет его обратно в дом и там, если ему заблагорассудится, заколет его кинжалом у алтаря отеческих лар.

После сыновей и жены шли клиенты, колоны, рабы.

Клиенты — это бедняки, люди мелкие и бессильные, пристроившиеся к какому-нибудь могущественному семейству; колоны — переселенцы, добровольные или вынужденные, перевезенные из одного края в другой; рабы — это пленники, захваченные во время войн и про­данные республикой.

«Все эти люди, — говорит Нибур (не забывайте эти его слова, когда вскоре будете читать указ императора Алек­сандра II), — получали от своего хозяина землю, чтобы построиться на ней, и два акра пахотной земли».

Ромул определил каждому гражданину первоначаль­ный земельный надел в два югера, то есть в полгек­тара.

Сын, жена, клиенты, колоны, рабы — все это принад­лежит отцу, все это именуется фамилией и все это, в конечном счете, имеет лишь одно название: род. Это род Корнелиев, род Клавдиев, род Фабиев. Фабии утверждали, что происходят от Геркулеса и Эвандра; они одни выставили триста шесть членов сво­его рода, которые за четыреста семьдесят семь лет до Рождества Христова пошли войной против вейян и, раз­громив их в нескольких сражениях, все до единого погибли затем в сражении у Кремеры. И все они, как вы прекрасно понимаете, — аристократы, богачи, патриции, те, кому принадлежит священное поле, кто имеет jus quiritium (право римского гражданства) и manci­patio (право силой завладеть собственностью).

Что же касается народа, то он остается беден, страдает и трудится. Этрусские цари используют его на строитель­стве своих циклопических сооружений, образчиком кото­рых служит Большая Клоака; они дают ему средства к существованию, но при этом тяжело угнетают его, и потому народ способствует их падению. Однако, когда этрусские цари пали, большие строительные работы пре­кратились и народ стал умирать от голода.

В зарождающихся обществах, где промышленность еще не создана, богач никогда не нуждается в бедняках; зачем в Риме, к примеру, заставлять их работать? Зачем платить жалованье народу? Разве нет рабов, которые тру­дятся бесплатно?

Что же следует из подобного обстоятельства? То, что богатые и бедные, запертые в стенах одного и того же города, вполне естественно становятся врагами. У богача только один интерес — сделаться еще богаче, и, богатея, он делает бедняка еще беднее, ибо вот каким образом он богатеет.

Сломленный криками собственных детей, которые просят у него хлеба, бедняк стучится в дверь к богачу и просит дать ему взаймы денег под залог поля, если у него еще осталось поле, или дома, если у него еще остался дом; богач дает ему ссуду под двенадцать процентов годовых, что было законной процентной ставкой в Риме; какой бы незначительной ни была одолженная сумма, бедняк не может вернуть ее в срок, и тогда его дом и его поле переходят в собственность заимодавца, а поскольку раб, его жена и его дети так или иначе кормятся у богача, бедняк, чтобы у него самого, у его жены и у его детей была еда, продает себя.

Если же он не продает себя, если он начинает жало­ваться, то вот что по этому поводу говорит закон:

«Пусть поручителем за имеющего свое хозяйство будет только тот, кто имеет свое хозяйство, а поручителем за неимущего кто угодно; пусть должнику после признания им долга и вынесения судебного решения будут даны тридцать льготных дней. Если осужденный не выполнил судебного решения и никто за него не поручился, то пусть кредитор уведет его к себе и наложит на него колодки или оковы весом в пятнадцать фунтов».

Вам кажется, что это жестоко, не так ли? Слушайте дальше:

«Если должник не улаживает долги, держать его в око­вах шестьдесят дней; в течение этого срока трижды при­водить его в базарные дни в суд и там громогласно объяв­лять сумму взыскиваемого с него долга».

Хорошо еще, если этот бедняга должен лишь одному человеку, ибо, если он должен нескольким кредиторам, то вот что с ним произойдет:

«На третий базарный день, если кредиторов несколько, пусть они разрубят должника на части».

Но как они смогут разрубить этого несчастного на равные части?

Это предусмотрено, и кредиторов, будьте покойны, оберегает закон:

«Если они отсекут больше или меньше, то пусть это не будет вменено им в вину; если же они пожелают, то могут продать его на торгах за границу, за Тибр».

Как видите, Шекспир, этот варвар, как называет его Вольтер, ничего не придумал в своем «Шейлоке». Он просто все взял из законов Двенадцати таблиц.

Так вот, Валерий Публикола (Публикола означает «Друг народа») провел перепись этого народа, к которому он питал любовь; оказалось, что в 509 году до Рождества Христова в Риме было сто тридцать тысяч мужчин, спо­собных носить оружие^[358], то есть все население города составляло около семисот тысяч душ, не считая вольно­отпущенников и рабов.

За исключением пятидесяти—шестидесяти тысяч бога­чей, все остальные умирали от голода.

Публикола приказывает распределить между этими голодными казну Тарквиниев, но казны Тарквиниев, на которую набросилось шестьсот пятьдесят тысяч голод­ных ртов, хватило ненадолго.

Вся это множество людей должно было добывать себе пропитание на территории около тринадцати квадратных льё, находившейся в окружении вражеских народов и без конца подвергавшейся опустошению.

Значит, оставалась война: рискуя погибнуть, они полу­чали возможность выжить.

И Рим вел войну то с вейянами, то с вольсками, то с эквами, то с герниками, и плебей возвращался домой, увенчанный лавровым или дубовым венком, но разорен­ный; ибо многие из тех, кто возвращался с войны, были nexus, то есть связаны долговым обязательством под гарантию личной свободы. Они рассчитывали распла­титься со своими долгами, поживившись за счет вейян и вольсков, эквов и герников, и в самом деле захватили у вейян и вольсков, у эквов и герников — не говоря уж об ардейцах, которых они просто ограбили, — их земли; но захваченные земли, как уже было сказано выше, дели­лись на три части: часть богам, часть завоевателям и часть республике.

Так что, когда боги и республика получали свое, на долю ста тысяч человек оставалось три или четыре льё разоренной, выжженной и опустошенной земли! Ростов­щику такое было ровно на один укус, и чаще всего вме­сте с залогом он проглатывал и должника.

И вот однажды, посреди подобных неотвратимых бед, на городской площади римского народа, сына волчицы, среди этого угрюмого населения, беспокойного, как атмосфера его страны, где постоянно тлели насилие и ярость, раздуваемые всадниками, сенаторами и пожира­телями человеческой плоти, случилось крупное волне­ние.

Какой-то облаченный в лохмотья старый солдат, блед­ный как смерть, с волосами, стоящими дыбом, словно шерсть дикого зверя, бросился к Форуму.

Его окружили, посыпались вопросы. Что с ним случи­лось? Что ему сделали?

И тогда он рассказал, что сабиняне сожгли его дом и угнали его скот; что, хотя он и был разорен этим набе­гом, ему следовало заплатить налог; что для этого он был вынужден взять деньги в долг под большой процент; что ростовщический процент, словно разъедающая язва, постепенно уничтожил все, чем он владел; что его увел кредитор, а точнее, палач. И он показал свою грудь, которая была покрыта рубцами от полученных в боях ран, и свою спину, на которой оставили кровоточащие следы удары кнутом.

Народ испустил рык — один из тех рыков, какие время от времени исторгают народы и львы.

Сенаторов, оказавшихся на площади, чуть было не разорвали на куски: все бросились к их домам, распах­нули двери.

Подземные тюрьмы оказались переполнены несостоя­тельными должниками, которых каждый день приводили туда толпами (<^ге§аНт аМисеЬаМиг», по выражению Тита Ливия).