Голый холм — это Капитолий; застойное болото — это Велабр; илистая река — это Тибр.

Ромул запрягает осла, лошадь и корову, намечает бороздой границы города и принимается за самое неот­ложное для изгнанника дело: он устраивает земляное укрепление.

Лагерь, окруженный этим укреплением, — это зачаток Рима.

Имя Рим происходит от слова гита — «сосцы», сосцы волчицы. Рим навсегда сохранит терпкий привкус молока, которым был вскормлен его основатель.

Этот основатель торопится установить в городе иерар­хию в соответствии с тем, кто какое положение занимал в его разбойничьей шайке.

Он делит своих подданных на патрициев и плебеев: патриции — это офицеры, плебеи — это рядовые сол­даты.

В городе будет триста сенаторов: это командиры, и триста всадников: это заместители командиров.

Остальные будут рядовыми гражданами; но всем известно, кем со временем станет римский гражданин.

Этому народу-воину недостает женщин, и он добывает их, похищая. Вследствие браков появляется население, которому недостает жизненного пространства, но война даст земли и рабов, чтобы обрабатывать эти захваченные земли, пока воины будут захватывать новые.

Вспомните: «Уае уrehs» — «Горе побежденным».

Да, горе побежденным! Их земли сделаются придат­ками владений Рима, а сами они станут рабами римлян.

И вот тогда начинается трудное, беспрерывное, упор­ное дело завоевания мира.

Одно лишь завоевание Лация длилось два века, но оно незначительно изменило условия жизни римлян.

Завоеванное обычно делилось на три части: доля богов, доля завоевателей и доля республики.

Народу удалось заполучить кое-где клочки удаленных от Рима земель, которым могло угрожать мщение со сто­роны побежденных, если бы однажды сами эти побеж­денные стали победителями.

Патриции же, напротив, получили в удел земли, окру­жавшие померий, то есть привилегированные земли, защищенные самой близостью Рима и простиравшиеся на пять-шесть миль от города; священную границу, кото­рую, мне думается, Страбон обнаружил в свое время в местности под названием Фесты и которая обеспечивала собственникам владений по эту ее сторону право авгу­ров, основу всех прочих прав.

Эти исконные земельные владения были разделены сперва между тремя трибами, именуемыми тициями, рамнами и луцерами: тиции — по имени Тация, рамны — Ромула, луцеры — Лукумона. Разъяснение последнего из этих названий дает Юний.

Волумний, автор трагедий, говорит, что эти три трибы собирательно назывались этрусскими трибами.

Они соответствовали, на самом деле, трем главным богам этрусков и трем священным воротам города.

Этим исконным земельным владениям никогда не угрожили ни Гракхи, ни Катилина, ни Цезарь — эти великие социалисты древности.

Мы скажем вскоре, на какие земли они хотели нало­жить руку, но не для себя, а для народа.

«Рим, свободный со времени своего возникновения, — говорит Флор, — вначале вел войны, чтобы защитить свою свободу; затем, чтобы сохранить свои границы; потом, чтобы поддержать своих союзников, а в конце концов, чтобы увеличить свою славу и упрочить свою власть».^[356]

В этом исконном Риме присутствовало два начала: начало героическое и аристократическое, которое первое время брало верх над началом демократическим и против которого вспыхнуло восстание на Авентинском холме; начало простонародное и демократическое, которое возобладало с падением Тарквиния Гордого и обеспечило равенство прав посредством учреждения должности три­бунов.

Две эти партии действовали в противоположных направлениях: одна — по расчету, другая — по наитию.

Действуя по расчету, представители героического и аристократического начала стремились к обособленно­сти, сплоченности и национальной исключительности; действуя по наитию, представители простонародного и демократического начала стремились к войнам, расши­рению территории и собиранию земель. Они прекрасно понимали, что их сила состоит не в уме отдельных лич­ностей, а в их числе.

Не будь плебеев, Рим никогда бы не завоевал и не принял в свою семью весь мир; не будь патрициев, он никогда не имел бы своего собственного характера, сво­его самобытного уклада жизни: он не был бы Римом, он был бы Италией.

Причиной первого столкновения двух этих начал стала земля.

Народ, имевший право гражданства и живший в городе, задался вопросом, почему он не имеет земель вблизи города.

И он бросает жадные взгляды нааbеr rоtаnub^[357], выверенные авгурами и ограниченные гробницами знати.

Ему предлагают завоеванные земли в Анции. Но он отказывается от них.

«Народ, — говорит Тит Ливий, — предпочитает требо­вать земли в Риме, а не владеть ими в Анции».

Мы располагаем первым в истории человечества памят­ником права: это законы Двенадцати таблиц.

В них хотели увидеть свод законов, но сумели распо­знать лишь три реальные составные части: Г) древние обычаи жреческой Италии, 2°) права героической ари­стократии, берущей вначале верх над плебеями, 3“) и, наконец, нечто вроде уложения, а вернее, если только это слово не чересчур современно, — конституцию, кото­рую плебеям удалось в итоге вырвать у патрициев.

Попробуем понять, что же такое древнее италийское право, насколько оно было сурово и непререкаемо. К тому же, мы обнаружим здесь определенное сходство с тем вопросом, какой занимает в настоящее время Рос­сию.

В римском праве благородные чувства занимают всего лишь второстепенное место; над всем преобладает отцов­ская и мужнина власть: это патриархальный закон.

О натуральной семье речи в нем почти нет: в центре его внимания исключительно семья общественная.

Каменная плита домашнего очага и могильный камень, ограничивающий поле, — вот два камня, на которых зиждется италийское право.

Когда мы дойдем до России, вы увидите, какую роль в происходящем там общественном перевороте предстоит играть камню домашнего очага.

У города, как и у семьи, тоже есть свой камень домаш­него очага и свой могильный камень, но только большего масштаба.

Каждый из этих камней служит пьедесталом для боже­ства: могильный камень — для лара, духа-покровителя, молчаливого духа прежних хозяев, божества предков, божества мертвых; камень домашнего очага — для отца семейства, нынешнего хозяина, беспокойного духа дома, живого божества; божества мрачного, сурового, облада­ющего полной властью над женой и детьми; духа дикого и одинокого, имеющего право решать, кому из тех, кто его окружает, жить, а кому умереть.

Для отца семейства дети, жена и рабы совсем не то, чем являются жены, дети и слуги для нас: это тела, кото­рые можно бить; это вещи, которые можно продать; это живые существа, которые можно уничтожить. Вспомните Брута, приговаривающего к смерти своих сыновей за то, что они замышляли заговор против республики; вспом­ните Виргиния, убивающего кинжалом свою дочь, чтобы вырвать ее из рук Аппия.

Женщина подвергается точно такому же деспотизму.

Три обстоятельства превращают ее в собственность мужа: если он купил ее у отца; если она откусила кусок жертвенного пирога; если волосы у нее на голове разде­лили на пробор острием дротика.

Вместо того чтобы сказать ей, как говорят у нас: «Жена должна слушаться своего мужа, а муж должен защищать свою жену», ей говорят всего лишь пять слов: «Ubi tu Gaius, ego Gaia», которые она повторяет и которые озна­чают: «Где ты Гай, там я Гайя». Затем ее поднимают и на руках, не дав ей ступить на него, переносят через порог супружеского дома, где она попадает in manum viri, то есть в руки мужа.

С этого момента муж, купивший ее у отца, обладает всеми правами отца: купив ее, он может ее перепродать, как лошадь, как раба.

«Продай свою лошадь и своего раба, когда они соста­рятся, — говорит Катон, — иначе они умрут прямо у тебя и ты не выручишь за них ничего».

Супруг может убить свою жену, и даже не потому, что она была ему неверна: достаточно и того, что она выкрала ключи или выпила глоток вина.