Так что нынешнее правительство падет без какого бы то ни было внешнего толчка, просто благодаря тому, что революционную политику сменит политика целесообраз­ная; оно падет не благодаря усилиям пролетариев, а по воле имущих; оно падет, ибо не представляет никого, кроме аристократии собственности, и зиждется только на ней, а та, ежечасно истребляя себя за счет разделов земель, однажды оставит его без всякой опоры.

И вот как, по всей вероятности, это произойдет.

Избиратели с имущественным цензом в двести фран­ков первыми заметят, что сделанная им уступка избира­тельного права совершенно обманчива; что второстепен­ное участие, которое они принимают в управлении государством, не может заставить его отклониться от избранного им направления, даже если это направление противоположно их интересам, поскольку влияние на него таких избирателей является косвенным и осущест­вляется с помощью депутата, состояние которого, по самой нижней оценке, на три пятых больше, чем у них, а нам прекрасно известно, что только равные нам по имущественному положению понимают наши нужды, ибо испытывают их сами; что только равные нам по общественному положению воспринимают наши инте­ресы, ибо наши интересы являются одновременно и их интересами, и, следовательно, мы должны поручать пред­видеть наши нужды и защищать наши интересы только таким людям.

В тот день, когда избиратели убедятся в этой истине — а день этот близок, — они потребуют у депутатов, посы­лаемых ими в палату, обещания снизить ценз избираемо­сти до двухсот франков, а избирательный ценз — до ста франков; кандидаты дадут такое обещание, чтобы быть избранными, выполнят его, чтобы быть переизбранными, и следствием такого корыстного расчета станет снижение как избирательного ценза, так и ценза избираемости.

И тогда начнется парламентская революция.

Затем, в свою очередь, избиратели с цензом в сто франков заметят, что они представлены избираемыми с цензом в двести франков ничуть не больше, чем те были представлены цензовиками с цензом в пятьсот франков; это открытие приведет к таким же последствиям, такое же требование повлечет за собой такой же результат, и подобным образом ценз будет снижаться, причем в постоянно убывающей прогрессии, до тех пор, пока каж­дый пролетарий не станет избирателем, а каждый соб­ственник не обретет права быть депутатом.

И тогда парламентская революция завершится.

В итоге сложится правительство, отвечающее нуждам, интересам и желаниям всех; пусть оно называется монар­хией, президентской или парламентской республикой — это совершенно безразлично, поскольку такое прави­тельство будет всего-навсего магистратурой, причем, вероятно, магистратурой пятилетней, так как пятилетний срок исполнения чиновниками своих обязанностей явля­ется той формой правления, которая в наибольшей сте­пени может обеспечить спокойствие населению, ибо те, кто доволен руководящей деятельностью своих уполно­моченных, имеют надежду их переизбрать, а те, кто ими недоволен, имеют право отрешить их от должности.

Но при этом, подобно тому, как крупным земельным собственникам с их переходным, временным правитель­ством следовало иметь своего представителя, второраз­рядные собственники должны, в свой черед, иметь сво­его; однако тот, кто представлял одних, не сможет представлять других, ибо необходимо, чтобы этот новый представитель был точным образчиком своей эпохи, как Луи Филипп, Людовик XV, Франциск I и Туго Капет были образчиками своего времени. Необходимо, чтобы он был рожден в гуще народа, дабы между ним и наро­дом существовало взаимное сочувствие; необходимо, чтобы его личное состояние не превосходило средний размер состояний других людей, дабы его интересы были сходны с общими интересами; необходимо, наконец, чтобы предоставляемый ему цивильный лист был огра­ничен издержками на его первоочередные нужды, дабы вырвать из его рук возможность взяточничества, с помо­щью которого он после избрания своего преемника мог бы содержать партию, не отражающую более волю нации; стало быть, такой человек не может быть ни принцем королевской крови, ни крупным собственником.

Вот бездна, в которой исчезнет скоро нынешнее пра­вительство; маяк, зажженный нами на его пути, осветит лишь его крушение, ибо, даже если бы оно захотело сме­нить курс, теперь ему уже не удастся сделать это: его увлекает чересчур быстрое течение, его гонит чересчур сильный ветер. Но в час его гибели наши воспомина­ния — воспоминания человека — возобладают над нашим стоицизмом гражданина и раздастся голос, который крикнет: «Смерть королевской власти, но да спасет Бог короля!»

И это будет мой голос.

Письма

из Санкт-Петербурга

Отправляясь два месяца тому назад в Санкт-Петербург, я дал себе слово написать несколько писем по поводу освобождения крепостных в России.

Со стороны, с теми представлениями, какие мы соста­вили себе о свободе и рабстве, представлениями, осно­ванными на общих принципах и уроках собственной истории, может показаться, да мне и самому так каза­лось, что нет ничего проще, чем написать эти письма.

Мне понадобилось провести в России два месяца, чтобы прийти к убеждению, что, напротив, нет ничего труднее. И доказательство этого состоит в том, что даже писавшие на данную тему русские, к какой бы партии они ни принадлежали и какого бы оттенка мнений ни придерживались, так и не сумели угодить своим товари­щам по партии и своим единомышленникам.

Дело в том, что это вопрос одновременно принципов, предрассудков и материальных интересов; что к нему причастны те, кто выражает идеи, и те, кто их осущест­вляет; утописты, устремленные в будущее, и реалисты, действующие в настоящем; пресса, поднимающая рево­люции и не видящая при этом цели, к которой они ведут, и государственные деятели, тревожащиеся о путях, кото­рые революциям предстоит пройти, прежде чем достичь этой цели.

По прошествии двух месяцев, побеседовав с людьми, которые подвигнули императора издать закон об осво­бождении крестьян, и с крепостными, в пользу которых этот закон был издан; с журналистами, которые спрово­цировали его появление, и с помещиками, по интересам которых он наносит удар, я счел возможным дать точные сведения о том, какое воздействие он оказывает в насто­ящее время и каковы будут его последствия в будущем.

Но, поскольку для меня все зиждется на уроках исто­рии, да позволит мне читатель представить ему некото­рые рассуждения общего порядка, касающиеся того, как формировалась земельная собственность в Древнем Риме и в средневековой Франции. Эти рассуждения сделают более заметным то различие, какое существует между становлением русского общества и такой же работой, проделанной в Италии и Франции.

Алекс. Дюма.

Санкт-Петербург, 18 августа (1 сентября) 1858 года.

I

Любой основатель города является изгнанником, а вер­нее сказать, разбойником: Тесей в Греции, Кир в Персии, Ромул в Италии. Норманн Рожер, основатель сицилий­ской монархии, начал с того, что ограбил конюшни Роберта Гвискара.

И потому любой город начинается с создания убе­жища.

Вождь-изгнанник набирает себе сторонников среди изгнанников. Он строит крепость, обычно на вершине холма, а ниже крепости располагает убежище; ниже убе­жища селится народ.

Убежище, созданное Ромулом, находилось между двумя вершинами Капитолийского холма.

Земля, на которой Ромул установил свой шатер, была невозделанной и никому не принадлежала: то был голый холм, у подножия которого с одной стороны простира­лось застойное болото, а с другой стороны катила свои илистые воды река.