Безрассудные короли объявили этому человеку войну!..

И тогда Наполеон собрал все самое чистое, самое мыс­лящее, самое передовое, что было во Франции; он сфор­мировал из этих людей армии и повел эти армии в Европу; повсюду они несли смерть королям и дыхание жизни народам; везде, куда приходил дух Франции, вслед за ним гигантскими шагами шла свобода, разбрасывая по ветру революции, словно сеятель — семена. Наполеон лишается трона в 1815 году, но не проходит и трех лет, как урожай, который он заложил, уже готов к жатве.

1818 год. Великое герцогство Баденское и Бавария тре­буют конституцию и получают ее.

1819 год. Вюртемберг требует конституцию и получает ее.

1820 год. Революция и конституция кортесов в Испа­нии и Португалии.

1820 год. Революция и конституция в Неаполе и Пье­монте.

1821 год. Восстание греков против Турции.

1823 год. Учреждение ландтагов в Пруссии.

Только один народ, в силу самого своего географиче­ского положения, избежал этого прогрессивного влия­ния, ибо он был слишком удален от нас для того, чтобы мы могли когда-нибудь помыслить о том, чтобы вступить на его землю. Наполеон, вынужденный обратить на этот народ свой взгляд, в конце концов свыкается с этим рас­стоянием; вначале ему кажется, что преодолеть подобное расстояние возможно, а затем он приходит к мысли, что сделать это нетрудно; достаточно иметь предлог, и мы завоюем Россию, как уже завоевали Италию, Египет, Гер­манию, Австрию и Испанию; предлог не заставляет себя ждать: английский корабль заходит в какой-то из портов Балтийского моря, вопреки обязательствам России под­держивать континентальную блокаду, и тотчас же Напо­леон Великий объявляет войну своему брату Алексан­дру I, царю Всея Руси.

Вначале кажется, что промысл Господний рушится, столкнувшись со склонностью человека к деспотизму. Франция вторгается в Россию, однако свобода и рабство никак не соприкоснутся между собой; никакое семя не прорастет в этой заледеневшей земле, ибо перед нашими войсками будут отступать не только войска противника, но и его население. Земля, которую мы завоевываем, оказывается пустыней; столица, которая попадет под нашу власть, окажется уничтоженной пожаром, и, когда мы вступаем в Москву, Москва пуста, Москва охвачена огнем!

Так что миссия Наполеона выполнена, и настал момент его падения, ибо теперь его падение будет столь же полезно для дела свободы, как прежде было полезно его возвышение. Царь, столь осторожный перед лицом побеждающего противника, станет, наверное, неосторож­ным перед лицом побежденного противника: он отступал перед завоевателем, но, наверное, будет преследовать беглеца.

Господь отводит свою хранительную длань от Напо­леона, и, дабы вмешательство небесных сил в дела чело­веческие стало на этот раз совершенно очевидным, теперь уже не люди воюют с людьми, а изменяется поря­док времен года: снег и мороз прибывают форсирован­ным маршем, и стихии уничтожают армию.

И все же то, что заранее постигло в своей премудрости Провидение, происходит: коль скоро Париж не сумел принести свою цивилизацию в Москву, Москва сама придет за ней в Париж; через два года после пожара своей столицы Александр вступит в нашу.

Однако его пребывание там окажется слишком корот­ким и его солдаты едва коснутся земли Франции; наше солнце, которое должно было бы озарить им путь, всего лишь ослепит их.

Господь вновь призывает своего избранника, Напо­леон возвращается, и гладиатор, все еще истекающий кровью после своей последней битвы, идет к Ватерлоо не сражаться, а подставить под удар свое горло.

И Париж вновь открывает ворота царю и его дикар­ской армии; на этот раз оккупация задержит на три года на берегах Сены этих людей с Волги и Дона; затем, неся на себе отпечаток новых и странных идей и невнятно произнося незнакомые слова «цивилизация» и «свобода», они скрепя сердце вернутся в свои варварские края, и через восемь лет в Санкт-Петербурге вспыхнет республи­канский заговор.

Перелистайте гигантскую книгу прошлого и скажите мне, в какую эпоху вы видели столько колеблющихся тронов и столько убегающих в разные стороны королей; дело в том, что, проявив неосмотрительность, они погребли своего недобитого врага живым, и теперь ново­явленный Энкелад сотрясает землю каждый раз, когда он ворочается в своей могиле.

И вот, словно живые доказательства высказанного нами утверждения, что, чем более гений велик, тем более он слеп, с промежутками в девятьсот лет приходят: Цезарь, язычник, подготовивший приход христиан­ства;

Карл Великий, варвар, подготовивший приход цивили­зации;

Наполеон, деспот, подготовивший приход свободы.

Поневоле возникает соблазн думать, что это один и тот же человек, появляющийся в определенные эпохи и под разными именами, чтобы исполнять некий единый замысел.

И теперь, когда слово Христово исполнилось, народы двинулись равным шагом к свободе, следуя, правда, друг за другом, но на предельно близком расстоянии^[355], и, Франция, что бы ни делали от ее великого имени управ­лявшие ею мелкие людишки, тем не менее сохранила за собой положение революционного авангарда всех наро­дов.

Лишь два человека, два ребенка могли бы сбить ее с дороги и повести не по тому пути, ибо они олицетворяли собой два принципа, противоположных ее принципу движения вперед:

Наполеон II и Генрих V.

Наполеон II олицетворял принцип деспотизма.

Генрих V — легитимизма.

Однако Бог простер обе свои длани и коснулся ими двух крайних точек Европы, одна из которых — Шён- бруннский дворец, другая — крепость Блай.

И что же, скажите мне, сталось с Генрихом V и Напо­леоном II?

Теперь, когда, проявляя бесстрастность, мы сделались немногословными, но точными историками прошлого, с той же математической сдержанностью бросим взгляд на настоящее, и, возможно, нам удастся увидеть в нем какие-нибудь проблески будущего.

Мы вступали вслед за монархией на каждую из четы­рех грандиозных ступеней, которые она преодолела и которые обрушивались позади нее, каждый раз указывая ей своим падением, что вернуться назад тем же самым путем невозможно; мы видели, как она шла к нашему времени, опираясь поочередно на двенадцать знатных вассалов Гуго Капета, двести знатных сеньоров Франци­ска I и пятьдесят тысяч аристократов Людовика XV. И вот сегодня она сделала остановку возле нас, поддержи­ваемая ста шестьюдесятью тысячами крупных земельных собственников и промышленников, представителем которых, как уже было сказано, является Луи Филипп. А теперь посмотрим, может ли подобное представительство быть достаточным для Франции и должны ли все наши земельные собственники этим довольствоваться.

Мы так не считаем.

Самая верхняя оценка числа землевладельцев, суще­ствующих ныне во Франции, составляет пять миллионов, а самая умеренная — четыре с половиной миллиона. Мы примем эту последнюю оценку в качестве нижней.

Среди этих четырех с половиной миллионов землевла­дельцев набирается в общей сложности сто тринадцать тысяч человек, обладающих имущественным цензом в двести франков и более; владельцы торговых билетов в больших городах, таких, как Париж, Лион, Бордо, Мар­сель, Нант, Руан и т.д., доводят до ста шестидесяти тысяч число избирателей, включенных в списки 1831 года. Таким образом, крупная промышленность присоединя­ется к крупной земельной собственности в пропорции один к трем.

Вычтите эти сто тринадцать тысяч из общего числа землевладельцев, равного, как мы только что установили, четырем с половиной миллионам, и останется четыре миллиона триста восемьдесят семь тысяч земельных соб­ственников, лишенных права посылать своих представи­телей в палату депутатов; тем не менее эти политические парии платят более двух третей всех налогов, тогда как сто тринадцать тысяч привилегированных земельных собственников платят менее одной трети.

Разделим теперь эти сто тринадцать тысяч человек на избираемых и избирателей и получим четырнадцать тысяч лиц с цензом в пятьсот франков и девяносто девять тысяч — с цензом в двести франков.