Тотчас же Гуго и Лотарь, встав во главе парижского гарнизона, выходят из города и начинают тревожить тылы противника, атакуя отступающих на каждой речной переправе и на выходе из каждого ущелья, и преследуют их так вплоть до самой границы, где, близкий к тому, чтобы в последнем сражении оказаться уничтоженным вместе с остатками своего войска, Оттон, к величайшему неудовольствию Гуго и к величайшему изумлению всей армии, вдруг ухитряется заключить перемирие с королем Лотарем.^[170] Вслед за этим перемирием следует еще более удивительный мирный договор, в соответствии с кото­рым Лотарингия становилась императорским владением при единственном условии: ей предоставлялся статус лена, подчиняющегося французской короне.^[171] Этот дого­вор совершенно изумляет наших историков, которые не рассматривают упадок династии Каролингов под тем углом зрения, под каким воспринимаем его мы, и потому ничего не могут понять в этом странном соглашении, «дающем побежденному все и не дающем победителю ничего»^[172]

Мы же предлагаем его ясное и простое объяснение.

Король Лотарь понимал, что его истинными врагами, ожесточенными врагами, смертельными врагами явля­ются противники Каролингской династии из числа его подданных, а вовсе не зарейнские обитатели, которых общие с ним интересы и общее происхождение делали, напротив, его естественными союзниками. И вскоре, видя как день ото дня пополняются ряды национальной партии и возрастает ее ненависть к франкской династии, он раскаялся, что уступил влиянию Гуго Капета, пред­ставителя этой партии, и объявил войну тому единствен­ному человеку, чья мощь, покровительствуя ему извне, могла уравновесить те силы, которые с каждым днем крепли внутри его государства и с которыми ему следо­вало бороться. Лотарь помнил, как его отец, дважды лишенный трона, дважды получил помощь и поддержку от отца того самого человека, в войне с которым он только что одержал победу. Популярность Гуго Капета, возраставшая день ото дня, достигла уже такого уровня, что он, располагая симпатией нации, вполне мог бы без­наказанно поднять одно из тех восстаний в духе Гуго Великого, в борьбе с которыми король не нашел бы под­держки у сеньоров, и при этом сам Гуго поостерегся бы теснить императора Оттона, против которого Лотарь только что вел столь неоправданную и столь губительную войну.

Нельзя было терять ни минуты. Влияние Гуго усили­лось после успешной обороны Парижа и побед, одержан­ных над отступающим германским войском. Со времени их возвращения в Лан с армией, которая едва понимала короля и, напротив, научилась понимать Капета, коро­левская власть Лотаря превратилась всего лишь в про­блему, и герцог Франции вполне мог отправить своего повелителя искать ее решение в монастыре. У кого же тогда просить помощи, как не у германского императора, чья династия так часто доказывала французским коро­лям, что в ее воле и в ее власти их защитить? И потому следовало спешно заключить с ним мир, причем мир,  который был бы для него столь же выгоден, как победа, мир, который дал бы ему больше, чем отняла у него война — провинцию вместо армии. А какая провинция могла бы лучше отвечать этой двойной политической цели короля, чем маленькое королевство Лотарингия, от границ которого германская армия способна была за три дня проникнуть в самое сердце Франции?

Так что мир был заключен и Лотарингия была отдана императору.

С тех пор национальная партия отказалась от мысли насильственным путем искоренить эту живучую дина­стию, которую чужеземные войска дважды восстанавли­вали на троне Франции. Гуго ограничился тем, что мало- помалу забирал власть из рук короля, сосредотачивая ее в своих собственных руках; он преуспел в этом настолько, что, не нося титула короля, уже на деле правил страной^[173], когда Лотарь умер в Реймсе, на сорок пятом году жизни и на тридцать втором году своего царствования, успев сделать соправителем своего сына Людвига.

Так что герцог Франции, tyro Капет, был тогда всего лишь кем-то вроде наследника, терпеливо ожидавшего у изголовья умирающей королевской династии, когда она испустит последний вздох. И потому, стоило ей через пятнадцать месяцев угаснуть в лице этого ребенка, последнего недоношенного плода матери, носившей в своем просторном чреве Карла Великого, как, даже не тревожась из-за его дяди, другого Карла, герцога Лота­рингского, тщетно пытавшегося заявить свои права на корону, сеньоры вручили ее Гуго Капету, сделав это еди­нодушно, под одобрительные возгласы народа, в обста­новке всеобщего воодушевления, и вовсе не потому, как пишут некоторые историки, что он имел отношение к родословному древу Каролингов через Хильдебранда, брата Карла Мартелла^[174], а напротив, как раз потому, что далее Роберта Сильного проследить его род было невоз­можно и новой нации требовался совершенно новый человек. Ибо, как мы уже говорили, между Францией и династией Каролингов существовала непримиримая вражда и избрание Гуго было не чем иным, как успеш­ным завершением начавшейся за много лет до этого борьбы за искоренение из Французского королевства потомков франкских королей.^[175]

В подобного рода судьбоносных поединках политиче­ского принципа и королевской династии борьба может продолжаться долго, хотя итог ее и не вызывает сомне­ния; это своего рода битва ангела с Иаковом: не имеет значения, длится она одну ночь или целое столетие, поскольку в конце концов побежденным всегда оказыва­ется человек.

Мы достаточно долго и пространно говорили об упадке этой монархии, входили во все подробности ее оконча­тельного падения и постарались вскрыть его причины, в то время как предшествовавшие нам историки показы­вали лишь его результаты^[176], и, по нашему убеждению, нам удалось верно отразить противоположность интере­сов французской нации и франкской династии; следова­тельно, насколько это было возможно в узких рамках, которые требует от нас краткость изложения, мы пред­ставили в истинном свете если и не законченные сцены, то хотя бы набросок драмы Каролингов, последним актом которой стала смерть Людвига V.

Мы видим, таким образом, как наши предки, покор­ные великому и неодолимому закону поступательного развития общества, вначале свергают династию Меро- вингов, совершив тем самым первую революцию, пред­ставляющую собой не что иное, как замену власти австразийских вождей на власть нейстрийских королей, революцию внутри клана завоевателей, революцию дина­стическую, в которой покоренная страна, все еще оше­ломленная их вторжением, не принимает никакого уча­стия и на которую, видимо, она не обращает никакого внимания.

При второй династии происходит вторая революция, но революция с иным лицом, революция покоренной страны против завоевателей; это борьба национальной партии с прогерманской партией; это ответное действие правовой власти против фактической власти; это воору­женная защита, посредством которой нация требует пока  еще не того, чтобы она управляла собою сама, а того, чтобы ею управлял человек по ее выбору.

Затем третья династия в свой черед увидит, как про­изойдет третья революция, революция народной власти против власти национальной монархии; требование прав для всех вместо привилегий для некоторых и деспотизма одного; битва, в которой королевская власть сражается врукопашную со свободой, но уже не за изменение имени, не за смену места, а за само свое существование; смертельный поединок, без жалости, без милосердия, ристалищем которого служит площадь Революции, а арбитром — палач.

Династия Каролингов царствовала 236 лет и, раздели­вшись на три ветви, заняла порознь три великих пре­стола, которые их предок Карл объединил в одну импе­рию: трон Германии, трон Франции, трон Италии, и, что удивительно, она утратила все эти три престола при королях по имени Людовик. В течение этого промежутка времени франкские короли несколько раз меняли свою резиденцию и, в соответствии со своими личными наклонностями или в силу обстоятельств, переносили столицу королевства в новые города: Пипин избрал своей резиденцией Париж, Карл Великий и его сын — Ахен и Тьонвиль, Карл Лысый — Суассон и Компьень, Карл Простоватый — Реймс, и, наконец, Людвиг Заморский и двое его сыновей, эти короли эпохи гражданской войны, — почти неприступный город Лан.