Когды после утомительного дня мы вернулись в мона­стырь, святые отцы встретили нас с той же заботливо­стью и предупредительностью. После ужина они при­несли нам альбом, где каждый побывавший здесь путешественник оставил свою подпись. Последними французами, которым оказали гостеприимство в мона­стыре, были граф Александр де Лаборд и его сын виконт Леон де Лаборд: несколькими месяцами раньше мы могли бы встретиться здесь, среди безлюдной шири пустыни, со своими старыми знакомыми по тесному миру парижских гостиных.

Господин Леон де Лаборд, опубликовавший позднее великолепное сочинение о Каменистой Аравии, прово­дил в это время свои научные изыскания, углубившись в долины Синайского полуострова. Лишь тот, кто сам путе­шествовал в этом жарком климате, где всех физических сил человека едва хватает на то, чтобы противостоять воздействию солнца, способен понять, сколько мужества и самоотверженности заключено в подобном труде. Руины Петры, которые он зарисовал первым, его карта Каменистой Аравии, самая подробная из существу­ющих, — это подлинные памятники человеческой воле. Представьте себе, как утомительно, помимо двенадцати часов езды на верблюде, раз пятьдесят спуститься с высо­кого седла, чтобы выбрать точку обзора для очередной зарисовки горы и определить направление магнитной линии на очередном изгибе долины. Дромадер, разлучен­ный таким образом с караваном, приходит в ярость и отказывается присесть; и тогда между человеком и живот­ным завязывается борьба, в которой первый одерживает победу лишь ценой изнурительных и чреватых опасно­стью усилий. Так вот, у этого человека, написавшего сочинение, которое получило сегодня признание как у ученых, так и просто у образованных людей, есть еще одна заслуга, куда более значительная и куда более оце­ненная всеми: заслуга эта состоит в том, что он обрек себя на то, чтобы провести три года вне общества своих соотечественников, подвергаясь всевозможным опасно­стям, испытывая всевозможные лишения, — и все ради того, чтобы заставить науку, самую неблагодарную и самую холодную из любовниц, сделать еще один шаг на пути к совершенству.

Для нас было истинным огорчением, что за все время этого путешествия нам так и не удалось встретить нашего молодого соотечественника, но, хотя и находясь вдали от наших глаз, он постоянно присутствовал в нашей памяти и не раз становился предметом наших разговоров.

Кстати, оказалось весьма любопытно изучить числен­ное соотношение путешественников из разных уголков мира, посещающих Синай: среди тех, кто вписал свое имя в альбом, мы нашли одного американца, двадцать двух французов и три или четыре тысячи англичан, среди которых, как уже говорилось, была одна женщина.

На следующий день нас известили, что один из наших арабов хочет поговорить с нами. Я бросился к окну и узнал своего друга Бешару; он явился за распоряжениями относительно отъезда. Мы назначили отъезд на пятый день, и Бешара, получив точные указания, вернулся к своему племени.

Оставшиеся четыре дня были заняты зарисовками, наблюдениями и беседами; все помещения монастыря, все его окрестности и все связанные с ним легенды я запечатлел в виде набросков и записей в своем путевом дневнике; эти четыре дня, мне думается, были самыми насыщенными и самыми счастливыми в моей жизни; надо хотя бы ненадолго приобщиться к созерцательному существованию на Востоке, чтобы понять то своего рода душевное помешательство, какое заставляет человека бежать от общества к уединению. Всякого, кто посетил Фиваиду и Аравию, аскетизм отцов-пустынников, всегда столь великих в своем красноречии, удивляет уже меньше.

Весь день, предшествовавший нашему отъезду, слав­ные монахи посвятили приготовлениям к нему. Каждый хотел добавить какое-нибудь лакомство к нашим и без того основательным запасам продовольствия: один при­нес нам апельсины, другой — изюм, третий — финико­вую водку; в ответ на это мы подарили им сахар, куплен­ный специально с этой целью в Каире, и с радостью увидели, что этот подарок, как нам и говорили, оказался тем, какой мог быть для них приятнее всего. Такое оби­лие сластей несколько утешило Абдаллу и Мухаммеда, огорченных столь быстрым отъездом; они прекрасно приспособились к безмятежной монастырской жизни и с радостью остались бы здесь навсегда, если бы монахи пожелали удержать их у себя; монастырские служители радушно принимали их в буфетной, и, несмотря на раз­личие в вере, они стали лучшими друзьями.

На следующий день, в пять часов утра, нас разбудили крики арабов; нам было совершенно непонятно, чем вызвана такая сверхпунктуальность нашего конвоя, встреча с которым была назначена на полдень. Мы кину­лись к окну, и наше удивление стало еще больше. Хотя численность арабов осталась прежней, среди них я не увидел ни вождя Талеба, ни воина Арабаллу, ни сказоч­ника Бешару; мне особенно недоставало последнего, и потому я решил узнать причину его отсутствия. Мы позвали Мухаммеда и велели ему выяснить, чем вызваны эти изменения в личном составе конвоя и во времени его появления; новый вождь ответил, что наших арабов, дол­гое время находившихся вне своего племени и уставших от последнего путешествия, не отпустили жены, и потому они послали гонца в соседнее племя, предложив сделку, на которую после недолгого обсуждения было дано согла­сие; вследствие этой договоренности наш конвой и состоял теперь из совершенно новых людей. Впрочем, вождь уверял нас, что мы увидим в нем и в его товари­щах то же мужество, ту же услужливость и то же рвение; что же касается цены, то она никак не меняется. Мы расплатимся с ними после приезда в Каир, и, когда они вернутся на Синай, оба племени, сыны одной пустыни, по-братски поделят вознаграждение.

Когда Мухаммед перевел нам эту речь, мы были совер­шенно ошеломлены: помимо огорчения, что старые дру­зья так быстро нас забыли, мы испытали еще и унижение от того, что нас, как товар, передают из рук в руки; но более всего удивляло то, что ни один из наших арабов не пришел вместе с новым конвоем сообщить нам об этом соглашении. В ответ на такое замечание шейх объяснил, что все они, как один, отказались исполнить это поруче­ние, хотя он на этом настаивал, желая, чтобы в правди­вости его слов не было никаких сомнений; но мужчины племени аулад-саид, которое было племенем воинов, испытывали известный стыд, что они уступили настоя­ниям своих женщин, а к этому чувству примешивался еще и страх: либо не устоять перед нашими просьбами, либо, если у них хватит твердости не поддаться им, выглядеть неблагодарными, оставив без внимания наше доброе к ним отношение и сделанные нами шаги к при­мирению. Страх этот был таким глубоким и неподдель­ным, добавил наш собеседник, что они даже покинули ту лагерную стоянку, где у нас был привал, ибо опасались, что кто-нибудь из нас явится взывать к их добрым чув­ствам или к их порядочности, а у них не хватит ни муже­ства, ни права отказать нам.

Вся эта история была рассказана настолько искренним и чистосердечным тоном, что, при всей ее невероятно­сти, она все же показалась нам возможной. Сомнение, отразившееся на наших лицах, тут же заметил шейх, который, никак иначе, казалось, не вынуждая нас торо­питься, заявил, что, поскольку мы готовы к отъезду, лучше было бы воспользоваться утренней прохладой. К тому же, уверял он, мы сможем в этом случае устроить привал возле источника, а вот если отъезд состоится в полдень, как это было решено вначале, у нас будет лишь та вода, какой мы запасемся в монастыре: тем самым он коснулся самого болезненного для нас вопроса. В итоге мы простились со славными монахами, велели спустить нашу поклажу, а затем последовали за ней сами, хотя сомнения все еще не оставляли нас. Что же касается Мухаммеда и Абдаллы, то они выказывали на этот счет полное безразличие.

Наши первые впечатления о новом племени оказались неблагоприятными, хотя, возможно, дело заключалось в нашей пристрастности. Складывалось впечатление, что шейх не располагал той отеческой и одновременно без­граничной властью над своими людьми, какой обладал Талеб. Никто среди тех, кто занял место наших прежних проводников, не имел ни такого честного и мужествен­ного лица, как Арабалла, ни такой веселой и лукавой физиономии, как наш сказочник Бешара. Да и дрома­деры были поменьше ростом, хотя точно такие же худые. Несмотря на все эти наблюдения, которые, впрочем, мы не стали высказывать вслух и оставили при себе, нам предстояло на что-то решиться. Мы оседлали верблюдов, и наш новый проводник Мухаммед Абу-Мансур, или Мухаммед Отец Победы, тотчас подал сигнал трогаться, пустив своего дромадера в галоп. Наши дромадеры после­довали за ним. У нас едва хватило времени обернуться и послать последний прощальный знак нашим славным монахам, еще долго махавшим нам вслед, хотя их голоса до нас уже не долетали.