Когда мы вышли от губернатора, Бешара, который нас сопровождал, остановился возле какого-то дома, показал на него пальцем и дважды произнес:

— Бунабардо! Бунабардо!

Мы сразу же остановились, поскольку нам было известно, что этим именем арабы называют Бонапарта; а так как в памяти у нас оставалось, что он приезжал в Суэц, то мы решили, что с этим домом связано какое-то историческое событие. И в самом деле, именно в этом доме он останавливался; мы вошли внутрь и попросили разрешения побеседовать с хозяином; им оказался грек по имени Команули, агент английской Ост-Индской компании, который, признав в нас французов, тотчас же догадался о цели нашего визита и услужливо провел нас по своему дому. Комната, где ночевал Бонапарт, была одной из самых скромных в доме; по стенам ее тянулся диван, и окнами она была обращена в порт; впрочем, она не располагала никакими вещественными напоминани­ями о главнокомандующем Египетской армией, которые привлекли бы внимание посетителей.

Бонапарт прибыл в Суэц 26 декабря 1798 года; днем 27-го он осмотрел город и порт, а 28-го решил пересечь Красное море и посетить колодцы Моисея; в восемь часов утра начался отлив, Бонапарт прошел по обнажи­вшемуся дну моря и оказался в Азии.

Пока он находился у колодцев, ему нанесли визит несколько арабских вождей из Тора и соседних местно­стей: они пришли поблагодарить его за оказанное им покровительство в их торговле с Египтом; но вскоре он вновь сел на коня и отправился осматривать развалины большого акведука, построенного во времена войны пор­тугальцев с венецианцами; война эта разразилась после того, как был открыт морской путь вокруг мыса Доброй Надежды, что нанесло торговле Венеции огромный урон. Мы довольно скоро увидели этот акведук слева от дороги, по которой пролегал наш путь; он предназначался для того, чтобы отводить воду из источников в резервуары, вырытые на морском побережье, и должен был служить для пополнения запасов пресной воды на судах, плава­вших по Красному морю.

Затем Бонапарт подумал о возвращении в Суэц, но, когда он подъехал к берегу моря, стояла уже темная ночь. Вот-вот должен был начаться прилив, и Бонапарту пред­ложили разбить лагерь на берегу и провести там ночь, однако генерал и слышать ничего не желал: он позвал своего проводника и приказал ему идти впереди отряда. Проводник, в испуге от этого приказа, исходившего непосредственно от человека, которого арабы считали пророком, ошибся в выборе маршрута, и их путь удли­нился примерно на четверть часа. Не успели они пройти и половины дороги, как первые волны прилива докати­лись до ног лошадей; всем известно, с какой скоростью прибывает во время прилива вода; к тому же в темноте было невозможно определить, сколько еще оставалось до берега; генерал Каффарелли, которому его деревянная нога не позволяла уверенно держаться в седле, стал звать на помощь. Его призыв был воспринят как крик отчая­ния; тотчас же в этом небольшом караване возникла сумятица: все бросились в разные стороны, и каждый направлял свою лошадь туда, где, по его мнению, нахо­дилась суша; один только Бонапарт продолжал спокойно следовать за шедшим впереди него арабом. Однако вода все прибывала; лошадь его испугалась и отказывалась идти вперед; положение становилось критическим: малейшее промедление грозило гибелью. В это время какой-то гид из конвоя главнокомандующего, отлича­вшийся высоким ростом и геркулесовской силой, прыг­нул в воду, посадил его себе на плечи и, ухватившись за хвост лошади араба, понес генерала, словно ребенка. Через минуту вода была ему уже по грудь, и он вот-вот должен был перестать ощущать дно под ногами; вода продолжала прибывать с ужасающей быстротой; еще несколько минут, и судьбы мира могли бы измениться из-за смерти одного-единственного человека. Внезапно араб радостно закричал: он достиг берега; изнуренный гид рухнул на колени: генерал был спасен, но сам он остался без сил.

Караван возвратился в Суэц, не потеряв ни одного человека; утонула лишь лошадь Бонапарта.

По-видимому, даже двадцать два года спустя Бонапарт сохранил об этом происшествии воспоминания более отчетливые, чем о всех других угрожавших ему опасно­стях, ибо вот что он писал на острове Святой Елены:

«Воспользовавшись отливом, я перешел Красное море посуху; на обратном пути меня застигла ночь, и во время прилива я сбился с дороги; я подвергался смертельной опас­ности и чуть было не погиб так же, как некогда фараон, что непременно дало бы всем проповедникам христианства превосходную тему проповеди против меня».

Когда мы снова подошли к берегу моря, вода только что отступила, и момент для переправы был исключи­тельно благоприятный. Мы свернули палатку, вновь сели на верблюдов и устремились в море; в самом глубоком месте уровень воды не превышал одного фута, и сорока минут оказалось достаточно, чтобы совершить этот пере­ход. В два часа мы уже ступили на землю Азии и, пре­одолев несколько песчаных холмов, прилегавших к берегу моря, опять попали в пустыню.

Едва ступив на Синайский полуостров, наш караван сразу же приобрел военный облик; все это говорило о том, что мы оказались в таких краях, где чужестранцам приходится иметь дело не с установленными законами, а с нормами естественного права: Арабалла шел как раз­ведчик в ста пятидесяти шагах впереди каравана, Бешара замыкал шествие, находясь на таком же расстоянии позади него, чтобы никого не отвлекать своими истори­ями и песнями. Так мы прошли около льё, как вдруг Арабалла внезапно остановился и указал копьем на две черные точки, появившиеся на южном горизонте. Талеб приказал двум арабам присоединиться к Арабалле и вы­ехать вперед; этот приказ был исполнен мгновенно и в полном молчании: едва собравшись вместе, все трое тут же поскакали вперед и вскоре скрылись за рощей пальм, которые покачивались слева от нас, напоминая зеленый островок. Тем не менее весь караван остановился, и мы на всякий случай приготовили оружие, как вдруг Талеб радостно закричал и галопом бросился вперед; наши вер­блюды, увлеченные этим примером, помчались во весь опор, быстро приближая нас к зеленому островку, за которым виднелись две черные точки, несколько мгно­вений спустя превратившиеся в двух всадников, но было неясно, друзья это или враги.

И все же, наверное, это были друзья, поскольку Талеб не проявлял больше по их поводу никакого беспокойства и, достигнув маленького оазиса, к которому он помчался так стремительно, соскользнул со своего верблюда; наши дромадеры опустились на колени, и мы оказались рядом с пятью восхитительными источниками, располагавши­мися в тени десятка пальм, прикорневые побеги которых образовывали вокруг их стволов прохладную и очарова­тельную рощу. Мы достигли колодцев Моисея: это здесь останавливались и возносили благодарственный молебен евреи, это здесь Мариам-пророчица, сестра Аарона, взяла в руку тимпан и, сопровождаемая ликующими женщи­нами с тимпанами, воспела перед ними:

«Пойте Господу, ибо высоко превознесся он, коня и всад­ника его ввергнул в море»^[13]

Ну а мы, поскольку у нас было дело поважнее, чем молитва, тотчас погрузили лица и руки в эти древние источники и еще всецело отдавались этому приятному времяпрепровождению, когда появились Арабалла и его товарищи; за ними следовали два человека, одетые в чер­ное: это были монахи с горы Синай; Талеб издалека узнал их по одежде, и именно тогда, освободившись от всяких страхов, он испустил радостный крик и заставил нас во весь дух мчаться к колодцам Моисея.

Монахи слезли со своих дромадеров и сели рядом с нами: в пустыне всякий человек либо друг, либо враг; здесь или делят палатку, хлеб и рис, или обмениваются ударами копий и выстрелами из карабинов и пистолетов.

У вновь пришедших не было никаких враждебных наме­рений; для нас же, как только нам стало понятно, что они принадлежат к тому самому монастырю, куда мы направлялись, встреча с ними стала счастливым случаем; в итоге знакомство тотчас состоялось; монахи привет­ствовали нас на латыни, и мы, как умели, отвечали им. Абдалла уже принялся за дело, и г-н Тейлор предложил монахам разделить с нами трапезу; они согласились. Мы сели в тени пальм на пропитанный влагой песок и вскоре ощутили спокойствие и уют, каких нам не доводилось испытывать с самого отъезда из Каира.