До полуночи мы беседовали, оставаясь на палубе. В полночь мы выпили чаю, чтобы устранить тяжесть в желудке, ощущавшуюся после нашего обеда, и затем улеглись на скамьях: мои товарищи по путешествию завернулись в плащи, а я лег в чем был.

У меня выработалась превосходная привычка оставаться в одной и той же одежде днем и ночью, зимой и летом.

Около четырех часов утра я проснулся; судно, привыкшее, как почтовые лошади, следовать одним и тем же маршрутом, сориентировалось без помощи компаса и доставило нас прямо в Коневец.

Открыв глаза, я был вначале несколько озадачен, увидев в бледных северных сумерках, похожих на прозрачный туман, что поверхность озера усеивают какие-то черные точки. Этими черными точками оказались головы монахов, стоявших по шею в воде и тянувших руками огромную сеть.

Их было, по меньшей мере, человек шестьдесят.

Вопреки обыкновению русских ночей, в которых всегда остается что-то от зимы, эта ночь была удручающе жаркой и душной. Пароход стоял шагах в ста от берега, но капитан, непонятно почему, явно не спешил швартоваться. Ни слова никому не говоря, я разделся, сложил в уголке одежду и прыгнул через борт в озеро.

В свое время я купался на одном конце Европы, в Гвадалквивире, и теперь был не прочь искупаться на другом конце той же самой Европы, в Ладожском озере; две эти точки составляли вместе с заливом Дуарнене, где я тоже плавал, довольно занятный треугольник, и потому, задумав дополнить его до четырехугольника, я дал себе зарок: искупаться в Каспийском море, как только мне представится такая возможность.

Коневецкие монахи были весьма заинтригованы, увидев какого-то любознательного незнакомца, явившегося в костюме Адама до его грехопадения осматривать их улов.

Их сеть — огромный невод — заполняли тысячи мелких рыбешек, по размеру и форме напоминавших сардины; однако более всего я был восхищен тем, что к обоим концам полумесяца, который образовывала их сеть, были привязаны лошади, так что монахам оставалось лишь забросить невод и удерживать его: лошадям же приходилось выполнять все остальное, то есть самую тяжелую часть работы.

Такая изобретательность показалась мне заслуживающей всяческих похвал, и я попытался жестами выразить святым отцам свое восхищение увиденным.

Но, к несчастью, объясниться с ними было столь же трудно, как если бы я имел дело с жителями острова Чатем или полуострова Банкс.

Сделав последнее усилие, я попытался заговорить с ними на латыни, но это имело такой же результат, как если бы я обратился к ним на языке ирокезов.

Нет более невежественных людей, чем русское духовенство — и черное, и белое.

Оно делится на священников и монахов, поэтому я и говорю о черном и белом духовенстве.

Священники все либо сыновья крестьян, либо сыновья священников; им дано право жениться только один раз; они не могут вступать в повторный брак, но могут сделаться монахами и стать епископами: епископом может быть лишь тот, кто побывал монахом.

Священник получает жалованье, размер которого зависит от значимости прихода. Начальное образование он получает в школе, именуемой приходским училищем; уроки детям там дают сельские священники, а так как сами они ничего не знают, то и научить ничему не могут; в виде исключения кое-кто из этих учителей умеет читать, писать и знает четыре арифметических действия; самые образованные знают священную историю, которую они пересказывают и истолковывают.

Будущий пастырь переходит из этой школы в семинарию; там его снова учат тому, что он уже выучил в школе, а затем грамматике и логике.

Ну и, конечно, его учат браниться.

В этом отношении русский священник может служить примером французскому носильщику, немецкому барышнику и английскому боксеру.

Нравы у священников постыдные: кто говорит "семинарист", подразумевает "дурак" или "разбойник".

Те из семинаристов, кто более счастливо одарен природой или же лицемернее других, переходят в духовные академии и, как только их познания хоть чуточку превысят общий уровень, получают шанс стать епископами.

Эти епископы, как ученые, так и нет, отличаются необыкновенной грубостью.

Митрополит Серафим попросил орденский крест для одного из своих секретарей-архидиаконов. Вместо креста ему предложили благословение Святейшего Синода.

— На кой хрен мне ваше благословение? — ответил он. — Подтереться им, что ли?

Да будет вам известно, что он же, будучи еще только епископом, выгнал из церкви священника, не выказавшего ему должного уважения, и кричал при этом:

— Вон отсюда, или я разобью тебе рожу своим епископским посохом!

Возможно, картина получилась несколько грубоватой, но это на совести тех, кто растирал краски.

В русской церковной иерархии есть пять ступеней, включая туда и пономаря:

дьячок — пономарь, не ставший еще священником;

диакон — помощник священника;

иерей — священник;

архиерей — епископ;

митрополит — архиепископ.

Первые две ступени — диакон и священник — называются белым духовенством. Они обязательно должны быть женаты, и диакон почти всегда наследует место какого-нибудь престарелого священника, на дочери которого он женится.

Затем идет черное духовенство. Это монахи. Они не женятся, и именно в их среде царит самый постыдный разврат и происходят самые чудовищные соития.

Впрочем, в православном духовенстве нет ни капуцинов, ни августинцев, ни бенедиктинцев, ни доминиканцев, ни босоногих или обутых кармелитов; нет серых, белых, синих, коричневых или черных облачений, которыми пестрят улицы Неаполя или Палермо.

Есть только черные монахи, которые носят длинную бороду, на голове у них что-то вроде кивера без козырька, с ниспадающим сзади куском материи, а в руке — длинный посох.

Является ли посох частью монашеского облачения? Мне это неизвестно, но я склонен так думать, поскольку мне никогда не приходилось видеть монаха без посоха.

Женщины, епископы и архиепископы носят один и тот же головной убор, однако у епископов и архиепископов он белый.

Священнослужители, а в особенности монахи, почти всегда порочны, но порочность их редко доходит до преступлений, наказуемых по закону.

Все они без исключения пьяницы и чревоугодники.

Монахини обычно благонравны.

Приходские священники, особенно в деревнях, настолько невежественны, что это представить себе невозможно.

Один епископ, проверяя свои приходы и проезжая через какую-то деревню, заходит в церковь, где идет служба, длящаяся, по крайней мере, полтора часа. Он с величайшим вниманием слушает, что говорит священник, а тот, заметив его присутствие, начинает с удвоенным пылом елейно бормотать.

По окончании службы епископ подходит к священнику.

— Что за чертовщину ты тут нес? — спрашивает он его.

— Что поделаешь! — отвечает священник. — Я старался как мог.

— Так ты старался?

— Да.

— Скажи-ка, а знаешь ли ты церковный язык?

(Старославянский язык похож на сербский.)

— Очень плохо.

— Ну и в таком случае, что за службу ты сейчас читал?

— Гм! Это была вовсе не служба.

— Так что же это тогда было?

— Я читал то "Отче наш", то "Богородице Дево, радуйся", то молебны и, со всеми этими выкрутасами, как видите, добрался до конца.

Во время одного из своих путешествий император Александр I остановился у священника какого-то захудалого сельского прихода. Священника не было дома, и на глаза императору попался толстый том, брошенный в угол и покрытый пылью: это была Библия. Император засовывает между страницами три тысячи рублей и кладет том на прежнее место.

Возвращается священник. Между ним и императором завязывается беседа.

— Часто ли вы читаете Евангелие? — спрашивает император.

— Каждый день.

— И никогда не пропускаете?

— Никогда, государь.

— С чем вас и поздравляю, — говорит император, — это полезное чтение.

Два года спустя он снова проезжает через ту же деревню, заходит к тому же священнику, видит на том же месте Библию, открывает ее и находит там свои деньги.