— А как у исправника, воображения у вас столько же, сколько его было у вас как у станового?

— О, вы слишком много хотите узнать в один день! — ответил мой собеседник, и на его лице появилась хитрая улыбка, характерная для русского чиновника. — Будучи сам исправником, я рассказал вам, что делают становые; обратитесь к становому, и пусть он расскажет вам, что делают исправники. Но все равно, — добавил он, — признайтесь, что все эти крестьяне — отъявленные разбойники: если бы мне не удалось доказать им, что я хитрее их, они украли бы у меня мои две тысячи рублей!

XXXVI. ПРИГОВОРЕННЫЕ К КАТОРГЕ

Я обещал вам рассказать не только о становом, но и об управляющем, однако позвольте мне приберечь управляющего на потом: у нас еще будет случай вернуться к нему. Не беспокойтесь, из-за этой задержки вы ничего не потеряете.

Сегодня я поведу вас в одну из санкт-петербургских тюрем; завтра партия каторжников отправляется в Сибирь, поэтому поспешим.

Подобно тому как становой рассказал нам о своих подвигах, теперь, в свою очередь, по моей просьбе заговорят заключенные и расскажут о своих преступлениях. Возможно, вы проведете параллель между мошенничествами одного и преступлениями других.

Я попросил у начальника полиции разрешения посетить тюрьму и побеседовать с несколькими приговоренными к каторге. Он не только дал мне на это позволение, но и предоставил в мое распоряжение провожатого, у которого был приказ к начальнику тюрьмы.

Я условился встретиться с этим человеком в десять часов утра в кафе, расположенном в пассаже, который выходит на Невский проспект.

Когда я прибыл туда, он уже ожидал меня.

Мы сели в дрожки и отправились в путь.

Тюрьма находится между Гороховой и Успенской улицами, так что мы добрались туда за одну минуту.

Мой провожатый представился и предъявил приказ начальника полиции. Получив в сопровождающие тюремного надзирателя, располагавшего связкой ключей, мы пошли вслед за ним по коридору. Он открыл дверь, за которой оказалась винтовая лестница; мы спустились по ней ступенек на двадцать, после этого он открыл другую дверь, и мы оказались во втором коридоре, находившемся, судя по тому как сочились сыростью его стены, ниже уровня мостовой.

Там тюремщик поинтересовался у моего спутника, кого из арестантов я предпочел бы увидеть. Мой провожатый, прекрасно говоривший по-французски и служивший мне одновременно переводчиком, перевел мне этот вопрос.

Я ответил, что никого из них не знаю и потому хотел бы предоставить выбор случаю, лишь бы этот арестант был из числа тех, кого приговорили к каторге.

Тюремщик открыл первую попавшуюся дверь.

В руках у него был фонарь, а я и мой провожатый держали в руках по свече. Поэтому небольшая камера, куда мы вошли, оказалась прекрасно освещена.

И тогда я увидел на деревянной скамье, достаточно широкой, чтобы ночью служить постелью, а днем сиденьем, маленького худого человека с блестящими глазами и длинной бородой, с обритыми на затылке и коротко остриженными на висках волосами.

В стену камеры была вделана цепь, которая заканчивалась кольцом, охватывавшим ногу узника выше щиколотки.

Когда мы вошли, он поднял голову и, обращаясь к моему провожатому, спросил:

— Разве это произойдет сегодня? Я полагал, что завтра.

— Да нет, вы и в самом деле отправляетесь завтра, — ответил мой провожатый, — но вот этот господин осматривает тюрьму, и он даст тебе две копейки на водку, если ты расскажешь ему, за что тебя приговорили к каторге.

— За это мне ничего не надо давать. Я ведь признался и готов повторить барину все, что говорил судье.

— Ну что ж, рассказывай.

— Это совсем нетрудно и не займет много времени. У меня жена и четверо детей; я только-только отдал им свой последний кусок хлеба, как вдруг в дом ко мне явился становой и сказал, что, поскольку царь-батюшка ведет большую войну, нужно заплатить подать за первую половину года. Мне полагалось уплатить рубль семьдесят пять копеек^[3]. Я объяснил становому, в какое положение попала моя семья, показал ему пустую избу, жену и детей в лохмотьях и попросил у него отсрочки.

«Царь не может ждать», — ответил он.

«Но что же делать, Господи?» — взмолился я, сложив руки.

«Что делать? — повторил он. — Мне прекрасно известно, что делать. Я прикажу, чтобы тебе на голову лили каплю за каплей ледяную воду, пока ты не заплатишь».

«Вы, конечно, можете замучить меня до смерти, но какая вам от этого будет польза? Денег вы все равно не получите, а моя жена и дети помрут».

«Становитесь на колени, дети, — подала голос моя жена, — и попросите господина станового хоть немного повременить; может быть, ваш отец найдет работу и сумеет заплатить подать царю».

И дети встали на колени вместе с матерью.

Чтобы не оставлять у себя сомнений в правдивости рассказа заключенного, я прервал его и обратился к провожатому:

— Я полагал, что каждый помещик обязан дать семейному крестьянину шесть арпанов пахотной земли и два арпана лугов исполу, то есть с условием отдавать половину урожая помещику.

— Да, — ответил он, — помещик обязан дать землю тем, у кого есть долги, но бывают бедные помещики, у которых и для себя земли не хватает, так что они не могут давать ее другим, и тогда они отдают своих крестьян в работники. Вот это как раз такой случай.

Затем, обращаясь к арестанту, он добавил:

— Рассказывай дальше!

— Становой не хотел ничего слушать, — продолжал заключенный, — и схватил меня за шиворот, чтобы отвести в тюрьму.

«Ну уж нет, — сказал я, — по мне так лучше продаться в бурлаки: за меня как-никак рублей пять или шесть дадут. Я отдам вам подать, а остаток будет поделен между барином и моей семьей».

«Даю тебе неделю, чтобы заплатить рубль семьдесят пять копеек, и если через неделю я не получу денег, полагающихся царю, то посажу в тюрьму не тебя, а твою жену и твоих детей».

Мой топор лежал возле печки; я взглянул на него краем глаза: меня охватило страшное желание наброситься на станового и проломить ему голову. Я бы так и сделал… Счастье его, что он ушел. Я обнял жену и детей и, проходя по деревне, препоручал их милосердию соседей, ведь мне нужно было два дня, чтобы добраться до уездного центра и два дня, чтобы вернуться обратно, а за эти четыре дня они могли умереть с голоду. Я объявил, что иду продаваться в бурлаки, и, поскольку было вполне возможно, что мне не позволят вернуться домой, попрощался со всеми своими друзьями. Все оплакивали мою судьбу, все вместе со мной проклинали станового, но никто не предложил мне денег — рубль семьдесят пять копеек, из-за которых я должен был продаться в бурлаки. Горько плача, я отправился в путь. Я шел пешком уже два или три часа, как вдруг мне встретился мужик из нашей деревни, по имени Онисим. Он ехал на телеге. Мы не очень с ним ладили, и я молча прошел мимо него, однако он окликнул меня.

«Куда ты идешь?» — спросил он.

«В уездный центр», — ответил я.

«А что ты собираешься там делать?»

«Хочу продаться в бурлаки».

«А зачем тебе продаваться в бурлаки?»

«Потому что я должен царю рубль семьдесят пять копеек, а у меня их нет».

Мне показалось, что на губах у него промелькнула злобная улыбка, но, может быть, я и заблуждался.

«А я ведь тоже еду в уездный центр».

«А ты зачем?»

«Куплю как раз на рубль семьдесят пять копеек водки — ровно столько вмещается в этот бочонок».

И он показал мне небольшой бочонок, лежавший в телеге. Я вздохнул.

«О чем думаешь?» — спросил он.

«Я думаю, что если бы ты согласился обойтись без водки всего лишь четыре воскресенья и одолжил мне рубль и семьдесят пять копеек, которые у тебя приготовлены на эту покупку, я уплатил бы становому и мне не пришлось бы продаваться в бурлаки, а моя жена и дети были бы спасены».

«Вот еще! А кто поручится, что ты отдашь мне деньги? Ты же нищ, как Иов».

«Я обещаю, что буду сидеть на хлебе и воде, пока не отдам тебе долг».