Этот молодой человек был братом моего хорошего друга Ноэля Парфе.

Правда, время тогда было неподходящее — шла Крымская война.

Так вот, пока французские солдаты осаждали Севастополь, наш соотечественник и два его приятеля решили воспользоваться уж не знаю каким праздником, благодаря которому у них образовался недельный отпуск, и произвести разведку Невы вплоть до ее истока, расположенного на западном побережье Ладожского озера.

И без слов ясно, что в начале марта и Ладога, и Нева, и Балтика находятся подо льдом.

Главная цель задуманной прогулки состояла в том, чтобы покататься на коньках. Несчастный Иван — а вернее, память о нем, ибо девятимесячный император давно уже стал просто историческим воспоминанием, — несчастный Иван, повторяю, никоим образом их не интересовал.

Для учителей, которые вырвались на свободу, словно школяры на каникулах, коньки служили средством передвижения, дававшим возможность без труда приблизиться к крепости.

Дело в том, что Шлиссельбургская цитадель, расположенная точно посредине Невы в том месте, где река вытекает из озера, со всех сторон окружена водой.

К большому беспокойству часовых, эти господа порхали вокруг стен старой государственной крепости, касаясь льда своими коньками не больше, чем ласточки касаются воды своими крыльями.

Все это, однако, было бы еще достаточно терпимо, если бы у наших французов — а кто говорит "француз", подразумевает "безумец" — хватило здравого смысла удовольствоваться изящными телодвижениями и элегантной непринужденностью, которую приобретают, катаясь на пруду в Тюильри, но одному из них вздумалось сесть на восемнадцатиградусном морозе на камень, извлечь из кармана альбом и начать зарисовывать цитадель.

Часовые позвали капрала, капрал — сержанта, сержант — офйцера, офицер — восемь солдат, и в тот момент, когда трое наших французов, согревшись у жаркого огня в камине, сидели за обильным столом и, за неимением лучшего, поднимали за процветание Франции бокал с квасом, дверь распахнулась и их уведомили, что они имеют честь быть узниками его величества всероссийского императора.

В итоге им даже не дали закончить обед, их обыскали, забрали у них документы, приковали одного к другому, опасаясь потерять кого-нибудь из них по дороге, а затем посадили в возок и повезли в Санкт-Петербург.

По прибытии в Санкт-Петербург их препроводили в крепость.

Они сослались на свое знакомство с графом Алексеем Орловым, фаворитом императора.

К счастью, граф Алексей Орлов, отличающийся весьма большим умом — а точнее, отличавшийся, поскольку, мне кажется, он уже умер, — так долго прожил среди заговорщиков, что, в конце концов, перестал верить в заговоры. Он отправился в тюрьму, строго, но вежливо одного за другим допросил арестованных, а потом заявил им, что, хотя они совершили серьезные преступления, у него есть надежда, что его величество проявит милосердие и соблаговолит заменить чрезвычайно серьезную кару, которую они заслужили, тремя или четырьмя годами ссылки в Сибирь.

Несчастные учителя были совершенно ошеломлены. Одно из главных преступлений, в котором их обвиняли, помимо зарисовки Шлиссельбургской крепости, состояло в том, что за процветание Франции они пили квас. Было очевидно, что использование с такой целью национального русского напитка неимоверно усугубило их вину.

На следующий день, около десяти часов вечера, наглухо закрытый экипаж — то ли карета, то ли тюремный фургон — остановился у ворот крепости. Заключенных предупредили, что приговор им был вынесен днем и теперь речь идет о его исполнении. Узники, хотя и с сокрушенным сердцем, призвали на помощь свою французскую гордость и мужественно восприняли роковое известие. Они храбро спустились вниз, заключили друг друга в объятия, обретя утешение при виде того, что из милосердия их не разлучают, и решительно сели в экипаж.

Окна наглухо закрыли, и экипаж тронулся с места, увлекаемый бегом четырех крепких лошадей.

Но, к великому удивлению ссыльных, минут через десять, проехав под сводчатой аркой, экипаж остановился. Дверцы распахнулись, и рядом с ними вместо казаков, которых ожидали увидеть узники, их взору предстали лакеи в парадных ливреях.

Французы подошли к подножию ярко освещенной лестницы, на которую им указали лакеи, дав знать, что надо следовать этим путем.

Колебаться не приходилось. Они поднялись по ступеням, и их ввели в обеденную залу, которая была со всей той роскошью, какая присуща русским вельможам, подготовлена к застолью.

В зале их ожидал граф Алексей Орлов.

— Господа, — обратился он к ним, — ваш главный проступок, как я вам уже говорил, состоит в том, что за процветание Франции вы пили русский квас. Сегодня вечером вы должны искупить свою вину, выпив за процветание России французское шампанское.

Что и было охотно исполнено нашими французами, несмотря на весь их патриотизм.

Муане оказался удачливее наших учителей. Ему удалось без всяких осложнений закончить свой рисунок, и, мало того, как только он его закончил, нас известили, что в ответ на просьбу, которую я передал коменданту, нам разрешено осмотреть крепость изнутри.

Не теряя ни минуты, мы спустились в лодку и были доставлены в мрачную башню крепости.

Повышенная возбудимость, свойственная южному темпераменту, не позволила Миллелотти сопровождать нас. На его глазах немало римлян закончили свою жизнь в замке Святого Ангела, и он опасался, что стоит только воротам Шлиссельбургской крепости захлопнуться за ним, как они уже не откроются.

Мы с уважением отнеслись к этому благоговейному ужасу.

Шлиссельбургская крепость изнутри не представляет собой ничего интересного: как и во всех крепостях, в ней есть жилище коменданта, солдатские казармы и камеры узников.

Увидеть можно только те помещения, где живут солдаты и комендант.

Что же касается камер узников, то нужно быть очень проницательным, чтобы догадаться, где они находятся.

Однако в одном углу крепости есть какая-то мрачная железная дверь, низкая и темная, приближаться к которой не позволяют даже самым привилегированным посетителям. Я сделал знак Муане, и он, пока мы с Дандре отвлекали внимание коменданта, сумел сделать рисунок этой двери.

Понятно, что в разговоре с комендантом я не рискнул задавать ему вопросы о тайнах крепости; впрочем, они мне были хорошо известны, возможно даже лучше, чем ему самому.

Посещение крепости было недолгим, поскольку нас ожидал пароход: в Шлиссельбурге приходится делать пересадку, так как невские почтовые суда не отваживаются плавать по Ладожскому озеру, на котором случаются бури, как в океане.

Впрочем, судно само пришло за нами, а не мы отправились к нему. У нас на глазах оно приближалось, увенчанное султаном дыма, и, когда мы уже было подумали, что капитан, устав от ожидания и не обращая внимания на то, что Миллелотти отчаянно размахивает на палубе руками, решил оставить нас в крепости, пароход остановился, и нам было услужливо предоставлено время добраться до него.

Мы поднялись на борт, лодка вернулась к берегу, и пароход вошел в озеро.

Ладожское озеро — самое большое в европейской части России: оно имеет сто семьдесят пять верст в длину и сто пятьдесят в ширину.

Более всего его отличает то, что оно усеяно островами.

Если и не самые большие, то самые знаменитые из них — это Коневец и Валаам.

Своей известностью они обязаны находящимся на них монастырям, которые служат для финнов популярными местами паломничества, почти такими же священными, как Мекка для мусульман.

Сначала мы отправились к острову Коневец, куда при благополучном плавании нам предстояло прибыть на рассвете следующего дня.

Наступил час обеда, прошло еще какое-то время; я все ждал, что, как на рейнских и средиземноморских судах, к нам придут и объявят, что господам пассажирам кушать подано. Мы навели справки. Увы! Мало того, что обед не был готов, на борту судна не водилось вообще никакой провизии.