Затем он сел в карету. Господин Г., занял место рядом, и тюремные ворота открылись.

Улица была запружена народом, и, несмотря на прохаживавшиеся повсюду многочисленные патрули, толпа была так велика, что карета с трудом могла продвигаться вперед. В ту минуту, когда она появилась, все закричали в один голос:

— Прощай, Занд! Прощай, Занд!

И тотчас в карету полетели букеты, а те, кто стоял далеко и не мог добросить цветы, кидали их в толпу, и оттуда их передавали вперед.

Было пасмурно, и, хотя стояла самая лучшая пора года, май, всю ночь лил дождь. Еще слишком слабый, чтобы сидеть самостоятельно, Занд склонил голову на плечо г-на Г… Лицо его, как обычно, выглядело кротким, спокойным и страдальческим. У него был высокий лоб, его глаза были полны жизни, но он так настрадался за четырнадцать месяцев заключения, что всем своим обликом, если так можно выразиться, казался лет на десять старше. Однако время от времени он поднимал бледное лицо, обрамленное прекрасными черными волосами, и с улыбкой глядел на толпу; и тогда со всех сторон поднимался новый шквал неистовых криков, и каждый раз эти крики звучали столь душераздирающе и горько, что, слыша их, Занд, всегда такой спокойный и выдержанный, не мог сдержать слез, которые против воли текли у него из глаз.

Наконец, кортеж прибыл к месту казни. Как мы уже говорили, оно находилось в сотне шагов от проезжей дороги, посреди красивого луга, на пригорке, у подножия которого протекал ручей. Кортежу пришлось ненадолго остановиться, потому что подручные палача, которых не поставили в известность об изменении времени казни, расселись завтракать на эшафоте. Через несколько минут кортеж продолжил путь и карета подъехала к небольшой лестнице из восьми ступенек, которая вела на площадку.

Занд с полнейшим спокойствием оглядел эшафот, а затем повернулся к г-ну Г..

— До сих пор, — сказал он, — Господь давал мне силы.

И Господь давал ему силы до самого конца. Занд вышел из кареты и поднялся на эшафот, согнувшись от боли, но не издав ни единого стона. Поднявшись на площадку, он выпрямился, вытер влажный от испарины лоб, потом спокойно посмотрел на толпу сочувствующих ему людей, которые, казалось, сопровождали его сюда не из любопытства, а из чувства долга. Потом, переведя взгляд на эшафот, он произнес:

— Вот где окончатся мои страдания! Благодарю тебя, Господи, что ты дал мне силы добраться сюда.

И тут г-н Г., увидел, что он побледнел.

— Садитесь, Занд, — сказал он ему, — садитесь.

Занд сел, но почти в ту же минуту начали оглашать приговор, и он встал, потому что хотел выслушать его стоя, как это полагалось. Когда оглашение закончилось, он вытянул вперед руку и громко сказал:

— Я умираю, препоручив себя Господу…

Но его тут же перебил г-н Г… шепнув ему на ухо:

— Что вы делаете, Занд? Вы же обещали молчать.

— Да, верно, — ответил тот, — я совсем забыл. Впрочем, всем и так известно, что я умираю за свободу Германии.

Затем, скатав в комок носовой платок, которым он только что утирал предсмертный пот, Занд бросил его в толпу, как Конрадин — свою перчатку. В тот же миг платок был разорван на тысячу кусочков, и все, кому достались его обрывки, подняли руки, крича:

— Занд! Занд!.. Прощай, Занд!

Послышался грохот барабанов.

— Сударь, — сказал палач, — вы позволите мне отрезать прядь ваших волос?

— Разве это необходимо? — спросил Занд, живо поднеся руки к шее.

— Это для вашей матери.

— О! Тогда конечно, конечно! — воскликнул Занд.

Палач отрезал локоны, ниспадавшие на спину, и один за другим передал их ему. Занд взял их, сложил вместе, а потом пристально посмотрел на палача:

— Вы даете слово чести, господин Видеман, что это для моей матери?

— Слово чести! — ответил тот.

— Тогда вот они.

Оставшиеся волосы подняли на затылке и перевязали лентой.

— А теперь, — сказал палач, — необходимо, чтобы вы позволили связать вам руки.

— Связывайте, — сказал Занд, протягивая их.

Палач связал ему руки за спиной; но, поскольку в таком положении руки приговоренного были сильно стянуты и из-за раны он был вынужден опустить голову на грудь, пришлось развязать их и, положив на колени, закрепить в таком положении; благодаря этой новой позе, Занд смог снова поднять голову.

— Держитесь! — сказал ему палач.

— А вы сохраняйте твердость! — ответил Занд.

После этого короткого обмена словами наступила гробовая тишина. Меч сверкнул как молния и обрушился вниз. И тотчас в толпе раздался страшный крик: голова, лишь наполовину отделенная от тела, не упала на эшафот, а повисла на груди. Палач нанес второй удар и отсек голову целиком, но одновременно он отрубил и кисть руки, привязанную к левому колену.

В ту же минуту толпа, которую невозможно было остановить, смела цепь солдат и устремилась на эшафот; каждый обмакивал свой носовой платок в кровь, а те, кто подбежал позже, когда кровь уже была осушена, разломали стул, на котором сидел Занд во время казни: одни уносили щепки, другие солому; потом прибежали те, кому не досталось ни крови, ни обломков стула: они стали откалывать куски от досок эшафота, чтобы заполучить хотя бы их. Но тут, наконец, войска пришли в себя, оттеснили толпу, после чего голову и тело, положенные в один гроб, в сопровождении многочисленного военного эскорта отправили каретой в тюрьму.

В полночь труп казненного перевезли без факелов и свечей на небольшое протестантское кладбище, расположенное на дороге в Гейдельберг. Там, в уголке, была приготовлена незаметная для посторонних глаз могила. И правда, дерн был с предосторожностью снят на всю ее длину, а вырытую землю положили на кусок полотна; когда же гроб опустили и засыпали землей, а сверху положили дерн, всех присутствующих заставили поклясться никому не указывать место, где находится эта могила. Они поклялись и разошлись. Ворота кладбища закрылись за ними, оставшуюся землю высыпали в тюремном дворе, и все было кончено.

Что же касается луга, где казнили Занда, то с того самого дня он получил название, которое носит и поныне; народ называет его Зандс Химмельфартсвизе.

Это означает:

"Луг вознесения Занда".

ДОКТОР ВИДЕМАН

Как нетрудно понять, выяснение этих подробностей, частью предоставленных г-ном Г… а частью выписанных из официальных документов, отняло у меня весь вечер и часть следующего дня, поэтому я смог отправиться в Гейдельберг лишь в шесть часов вечера. Так что я снова сел в карету, горячо поблагодарив перед этим г-на Г… но мне не хотелось покинуть Мангейм, не сказав последнее прости Занду, и я попросил отвезти меня на маленькое кладбище, где он был похоронен.

Именно здесь, в двадцати шагах друг от друга, покоятся жертва и убийца, или, если кто предпочитает называть их иначе, предатель и мученик: Коцебу и Занд.

На могиле Коцебу, расположенной в центре кладбища, прямо напротив входа, стоит памятник странной формы: его основание представляет собой груду увитых плющом камней; на этой груде камней поставлен своим острием другой камень, обтесанный в форме ромба и поддерживаемый с двух сторон масками Комедии и Трагедии; на плоской части этого камня выгравирована следующая надпись:

Мир безжалостно преследовал его, клевета омрачила его жизнь, счастье он обретал лишь в объятиях жены, а покой обрел лишь на смертном одре.

Неусыпная зависть усеивала его путь терниями, а любовь расцвечивала розами.

Да простит его небо, как он простил землю.^[42]

Поскольку уже давно участников ночного погребения Занда освободили от их клятвы и все те, кто обмакивал свои платки в его кровь, к настоящему времени тщательно отстирали их и одни стали теперь советниками, а другие — судьями, никто не считает в наши дни необходимым держать эту могилу в тайне, так что меня отвели к углу кладбищенской ограды и показали небольшую деревянную раму длиной в шесть футов и шириной в три, внутри которой, в грунте, растет дикая слива: это и есть могила Занда.