Я отломил веточку сливового дерева с могилы Занда, оторвал кусочек плюща с памятника Коцебу и унес их, обвив веточку плющом.

Мы снова проехали мимо луга, так как я хотел еще раз взглянуть на пригорок, на котором был сооружен эшафот; затем, погрузившись в мысли, подобные тем, какие некогда заставили Брута сказать, что добродетель — всего лишь слово, я сел в карету и продолжил путь в Гейдельберг.

Как ни велико было мое желание как можно скорее нанести визит г-ну Видеману, чтобы дополнить полученными от него сведениями рассказ г-на Г… прибыл я в этот университетский город в столь позднее время, что ни о чем другом, кроме ужина и ночлега, думать уже было невозможно; я так и поступил, попросив в гостинице, чтобы меня разбудили в восемь утра.

Едва проснувшись, я оделся и помчался к г-ну Видеману по адресу, указанному на рекомендательном письме, которое было при мне. Господин Видеман проживал на Большой улице, в доме № 111. Так что у меня не было нужды никого расспрашивать, и я сразу нашел этот дом. Перед дверью я на мгновение остановился. Признаться, мысль о необходимости докучать палачу в его собственном доме, выпытывая у него сведения о казни, пробудила во мне все присущие французам предрассудки; но я приехал так издалека не для того, чтобы отступить: протянув руку, я позвонил в небольшую дверь, которая вела в узкий проход между домами.

Мне открыла старуха; проход тянулся в сад. В середине коридора, образованного проходом, располагалась каменная лестница, которая вела на второй этаж. У подножия лестницы, по левую сторону от нее, была дверь. Старуха открыла ее и пригласила меня войти, сказав, что г-н Видеман сейчас спустится.

Комната, в которую меня ввели — очаровательная гостиная, одновременно служившая библиотекой, — была оклеена бумажными обоями небесно-голубого цвета в белый цветочек. На каминной доске и на полках было выставлено множество диковин: чучела птиц, гадюки, обвившиеся вокруг невысоких деревцов, перламутровые и пурпурные раковины, и, наконец, среди всего этого были развешены в форме трофея ружье, ягдташ и пороховница, указывающие на то, что хозяин дома — охотник. Я разглядывал все эти предметы, не имеющие, как видно, никакого отношения к профессии человека, к которому я пришел с визитом, как вдруг послышался звук отворяющейся двери. Я повернулся и оказался лицом к лицу с г-ном Ви-деманом.

Это был красивый молодой мужчина лет тридцати — тридцати двух, смуглолицый и черноволосый, с бакенбардами, подстриженными таким образом, что они обрамляли все его лицо. Он подошел ко мне, продемонстрировав превосходные манеры, и спросил, чем он обязан такой неожиданной чести.

Признаться, в ту минуту я не нашелся, что ответить, и лишь протянул ему письмо пастора Д… Он прочел его, а потом снова поклонился:

— Я к вашим услугам, сударь, и готов ответить на любой вопрос, который вам будет угодно мне задать. К несчастью, я не вызываю большого интереса как палач, — добавил он с легкой иронической улыбкой, — принимая во внимание, что мне не довелось еще совершить ни одной казни; но не стоит за это на меня обижаться, сударь: это не моя вина, а вина славных немцев, которые не совершают преступлений, или же вина великого герцога, который, будучи превосходным государем, готов помиловать кого только можно.

— Сударь, — сказал я ему в ответ, — я пришел увидеться с доктором Видеманом, сыном человека, который был принужден выполнить страшную миссию, но, выполняя ее, до последней минуты проявлял по отношению к несчастному Занду знаки уважения, хотя это могло доставить неприятности тому, кто так достойно себя вел.

— В этом нет большой его заслуги, сударь; все любили и жалели Занда, и, конечно же, если бы отец полагал, что его самопожертвование может спасти юноше жизнь, он скорее отрубил бы себе правую руку, чем казнил бы его. Но Занд был приговорен, и он должен был понести наказание.

— Я знаю, что ваш отец облегчил, насколько это было возможно, последние минуты его жизни; так что в этом отношении, сударь, вы вряд ли сообщите мне что-то новое: все это мне рассказал господин Г… Но мне подумалось, что, возможно, существуют какие-то ускользнувшие от него подробности, а поскольку я собираюсь написать о Занде, то хотелось бы узнать их от вас.

— Я был тогда еще совсем юным, — ответил г-н Виде-ман, — мне едва исполнилось четырнадцать лет, и потому в моей памяти мало что сохранилось. Единственная подробность, которую я могу вам сообщить, если для вас она сколько-нибудь интересна, это то, что мой отец попросил построить на его собственные средства новый эшафот, дабы сохранить тот, на каком был казнен Занд, и чтобы какой-нибудь заурядный убийца не обесчестил эшафот, обагренный кровью этого благородного и несчастного юноши. Когда просьба отца была удовлетворена, он велел сделать из досок эшафота Занда ставни и двери своего деревенского дома.

— А далеко отсюда этот дом?

— В миле от города, среди виноградников, слева от дороги в Карлсруэ; это маленький белый домик с красной крышей, серыми ставнями и круглым слуховым окном над дверью. Если вам будет любопытно туда поехать, вы его тотчас же узнаете; впрочем, вам любой его покажет. Двери и окна в доме изрезаны, потому что в течение пяти или шести лет он был местом паломничества студентов, которые лезвиями своих ножей откалывали от них щепки; но затем мало-помалу посетители начали появляться все реже и реже, а в конце концов перестали приходить совсем. Поэтому, сударь, не удивляйтесь, что вначале я встретил вас несколько холодно и, возможно, не совсем надлежащим образом; но, вероятно, уже лет десять никто не говорил со мною о бедном Занде, так что воспоминания о нем, если и не забылись, то, по крайней мере, притупились.

— Благодарю вас, сударь, но мой визит был сам по себе достаточно бесцеремонным, чтобы вызвать еще более холодный прием, нежели тот, что вы мне оказали. Спасибо за сведения, которые вы мне предоставили; я непременно съезжу посмотреть на этот домик, ставший необычным памятным свидетельством того интереса, который вызывал к себе Занд. Но у вас во владении должно быть и нечто другое, что мне очень хотелось бы увидеть, хотя я не знаю, как вам об этом сказать.

— Что другое? — спросил г-н Видеман со слегка иронической улыбкой, которую я подметил у него еще прежде.

— Замечу, — ответил я, — что вы не поощряете мое желание обратиться к вам с этой просьбой.

Выражение его лица изменилось.

— Простите, — сказал он, — я был неправ. Что именно вы хотите увидеть? Мне доставит удовольствие показать вам это.

— Меч, которым был обезглавлен Занд.

Лицо г-на Видемана залилось краской. Но, словно смахивая ее, он тут же тряхнул головой.

— Я покажу вам его, сударь, — сказал он, — но вы увидите, что он в очень плохом состоянии. Слава Богу, им не пользовались уже двенадцать лет, а что касается меня, то я возьму его в руки впервые. Я бы велел одному из своих помощников его почистить, сударь, если бы заранее знал, что вы окажете мне честь своим визитом; но вы меня простите, вам ведь известно лучше, чем кому-либо другому, что ваш визит застал меня врасплох.

С этими словами г-н Видеман поклонился и вышел, оставив на моем лице выражение куда большего замешательства, чем то, что читалось на его лице. Однако, раз уж мне пришлось взять на себя эту глупую роль, я решил доиграть ее до конца.

Через минуту г-н Видеман вернулся, держа в руках длинный меч без ножен, более широкий у острия, чем у гарды; лезвие его было полым и содержало некоторое количество ртути, которая, устремляясь от рукоятки к острию, придавало удару большую силу. На некоторых частях лезвия, в самом деле, образовалась ржавчина; как известно, ржавчина почти всегда появляется в тех местах, которые были запачканы кровью.

— Вот меч, который вы хотели посмотреть, сударь.

— Я снова приношу извинения за мою бесцеремонность и еще раз хочу поблагодарить вас за вашу любезность.

— Ну что же, сударь, если вам и в самом деле кажется, что вы чем-то обязаны мне за эту любезность, позвольте мне потребовать за нее плату.