Когда г-н Видеман собрался уходить, Занд еще раз принялся благодарить его и снова пожелал ему, чтобы на следующий день у него не дрогнула рука.

— Главное, — добавил он, — постарайтесь, чтобы не было так, как сегодня… Я ведь чувствовал, что вы дрожите.

Через несколько минут вошли трое знакомых Занду священников: один из них был пастор Д…, тот самый, от которого у меня было письмо. Господин Г., ушел, воспользовавшись их присутствием; он был без сил и чувствовал себя совершенно разбитым, словно, по его словам, упал с третьего этажа.

Священники провели с Зандом около шести часов, и все это время они беседовали о религии. Занд прекрасно разбирался в теологии и всякий раз, говоря о Боге, делал это с глубокой убежденностью и страстной верой. Прежде чем уйти, пастор Д… сообщил ему, что накануне в город прибыло большое количество студентов, а еще больше прибудет их с минуты на минуту, поэтому все опасаются, как бы завтра не произошли столкновения студентов с войсками.

Занд с самой неподдельной искренностью заявил, что он будет чрезвычайно расстроен, если из-за него прольется кровь, и тогда пастор Д…, воспользовавшись этим настроением осужденного, от имени властей попросил его не произносить речей на эшафоте.

— О, не беспокойтесь, — с улыбкой сказал Занд, — даже если я бы и захотел это сделать, у меня просто недостанет сил; впрочем, если это может вас успокоить, даю слово, что буду молчать.

И в самом деле, как сказал пастор Д…, в Мангейм прибыло столько студентов, что в городских гостиницах не хватило мест и приехавшим пришлось ночевать в окрестных деревнях. Власти, со своей стороны, тоже не бездействовали и вызвали из Карлсруэ генерала Нойштейна с отрядом из тысячи пятисот или тысячи восьмисот солдат, как кавалеристов, так и пехотинцев; кроме того, по приказу генерала его сопровождала рота артиллеристов с четырьмя орудиями.

Тем не менее, несмотря на все принятые меры предосторожности, студенты прибывали в таких огромных количествах, что власти решили перенести казнь на более раннее время; но, как мы уже говорили, немецкий закон категоричен: между оглашением приговора и его исполнением должно пройти ровно три дня, и потому, чтобы внести подобное изменение, требовалось согласие Занда. Хорошо зная его характер, решили обратиться к нему.

Вечером 19-го Занд лег спать, как обычно, в одиннадцать часов. Когда в четыре утра зашли в его камеру, он так крепко спал, что пришлось окликнуть его по имени, чтобы он проснулся. Занд, улыбаясь, открыл глаза и узнал г-на Г..

— А, это вы, мой дорогой начальник, — сказал Занд, — добро пожаловать! Неужели я проспал и уже пора вставать?

— Нет, — ответил г-н Г… — сейчас только четыре утра.

— Почему же вы разбудили меня так рано? — с упреком в голосе спросил Занд. — Или вы боялись, что я не успею собраться?

— Вовсе нет, сударь, — сказал секретарь суда, — но от вас ждут, что во имя общественного спокойствия вы совершите великий акт самопожертвования.

— Говорите, — сказал Занд, — и я сделаю все, что в моих силах.

— Власти опасаются столкновений между студентами и солдатами; а поскольку приготовления военного характера были сделаны заранее, то эти столкновения могут повлечь за собой огромные беды, в то же самое время не предоставив вам возможность спастись.

— А кто вам сказал, что я хочу спастись? — спросил Занд. — Я совершил убийство: любое преступление требует искупления. Неужели я произвожу впечатление человека, который стремится избежать смерти? Нет, сударь! Когда по приезде в Мангейм я поднялся на холм, высящийся над городом, я заранее увидел то место, где будет моя могила. Никоим образом не собираясь ускользнуть от ока Божьего и от людского суда, я могу лишь высказать благодарность Богу и людям за то, что мое существование продлилось до сегодняшнего дня.

— Такое ваше настроение дает мне надежду, что вы исполните просьбу, которую мне поручено передать вам, — продолжал секретарь суда.

— Что это за просьба?

— Дать согласие на то, чтобы ваша казнь состоялась не днем, а утром.

Занд жестом показал г-ну Г…, чтобы в камеру принесли бумагу, перо и чернила, и твердой рукой, своим обычным почерком, написал следующие пять строк:

"Я благодарю власти Мангейма за то, что они пошли навстречу моим желаниям и на восемь часов ускорили мою казнь.

Sit nomen Domini benedictum.^[41]

Карл Людвиг Занд".

— Возьмите, сударь, — сказал он, отдавая бумагу секретарю, — вот то, что вы хотели; однако я попрошу, чтобы мне дали время принять ванну. Знаете ли, это обычай древних перед битвой.

В эту минуту к нему подошел врач, чтобы перевязать ему рану.

— А стоит ли? — спросил Занд.

— Вы будете чувствовать себя крепче, — ответил врач.

— В таком случае, действуйте.

Ему тотчас же принесли ванну. Он лег в нее и в течение двадцати минут, пока находился там, продолжал говорить на общие темы, одновременно расчесывая свои великолепные длинные волосы. Затем, закончив туалет, он натянул на себя белые панталоны, заправил их в ботинки, надел черный сюртук, который, наподобие студенческих сюртуков, оставлял шею открытой, и сел на кровать, где какое-то время тихо молился; затем он попрощался со священниками, сказав им, что, не ставя себе ничего в вину и будучи сам почти что духовным лицом, он один взойдет на эшафот, так как не хочет тяготить их милосердные души зрелищем его смерти. Он попрощался также с врачом, поблагодарив его за все заботы, какие тот ему оказывал в течение одиннадцати месяцев, приходя каждое утро в тюрьму перевязывать его рану. После этого священники и врач удалились, оставив Занда в одиночестве.

В эту минуту шум, доносившийся с улицы с самого рассвета и возраставший с каждой минутой, еще больше усилился, и Занд понял, что там произошло нечто неожиданное. И в самом деле, через мгновение в камеру вошел г-н Видеман; это при виде его крики на улице усилились.

Господин Видеман был одет в длинный черный сюртук, под которым он прятал свой меч. Увидев палача, Занд, как и накануне и с такой же улыбкой, как и накануне, протянул ему руку, а поскольку г-н Видеман, чувствовавший себя неловко из-за своего меча, который он не хотел выставлять на обозрение, заколебался, Занд сказал ему:

— Идите же сюда, покажите мне ваш меч: всегда нужно знакомиться с теми, с кем предстоит иметь дело.

И тогда г-н Видеман, весь бледный и дрожа с головы до ног, подошел к Занду и показал ему свой меч.

Занд взял его, вытащил из ножен, провел пальцем по лезвию и сказал:

— Прекрасно, такой клинок вас не подведет; пусть только рука не дрогнет, и все будет хорошо.

С этими словами он вернул меч г-ну Видеману, а затем обратился к г-ну Г..:

— Не окажете ли вы мне последнюю услугу — не проводите ли меня на эшафот?

Господин Г., утвердительно кивнул; он чувствовал, что если произнесет хотя бы слово, то разрыдается. Тогда Занд поднялся, опершись на его руку, и сказал, обращаясь к г-ну Видеману и другим присутствующим:

— Итак, господа, чего мы ждем? Я готов.

При этих словах г-н Видеман, ничего не ответив, первым пошел к двери. Занд, опираясь на г-на Г… пошел вслед за ним. Остальные двинулись следом за Зандом.

Занд спустился по лестнице и вышел во внутренний двор. У дверей стояла небольшая открытая карета, которую купили в Гейдельберге, не сказав, правда для каких целей: во всем Мангейме не нашлось ни одного каретника, согласившегося сдать внаем или продать карету, которая отвезла бы Занда на эшафот. В ту минуту, когда осужденный появился во дворе, все остальные заключенные прильнули к окнам и стали выкрикивать слова прощания. Не имея достаточно сил, чтобы ответить, Занд помахал им рукой и стал подниматься в карету.

Поставив ногу на подножку, он наклонился к г-ну Г..

— Вы сядете со мной, не так ли? — спросил он его.

— Я же обещал вам.

— Спасибо! И если вы заметите, что я слабею, произнесите шепотом мое имя, слышите? Этого будет довольно.