17-го приговор был объявлен Занду. Он выслушал его стоя, прислонившись к спинке стула, несмотря на то, что читавшие его советники суда, увидев, как Занд бледен, неоднократно предлагали ему присесть; однако Занд поблагодарил их с присущими ему спокойствием и мягкостью. Когда же чтение приговора было завершено, он повернулся к г-ну Г… стоявшему поблизости, чтобы поддержать его в случае, если ему изменят силы, и сказал:

— Надеюсь, родителям будет легче от мысли, что я умер этой насильственной и мгновенной смертью, чем от какой-нибудь постыдной и долгой болезни. Я же так настрадался за эти четырнадцать месяцев, что воспринимаю этих господ как ангелов-избавителей.

Советники вышли; Занд простился с ними с тем же спокойствием и с той же безмятежностью, с какими он приветствовал их появление, а потом тотчас же лег обратно в постель, поскольку не мог долго ни стоять, ни сидеть; затем он попросил у г-на Г., бумагу, перо и чернила и написал своим близким такое письмо:

"Мангейм, 17 дня месяца весны 1820 года.

Дорогие родители, братья и сестры!

Вы, должно быть, получили через посредство комиссии великого герцога мои последние письма; я в них ответил на ваши письма и постарался вас успокоить относительно моего теперешнего положения, обрисовав свое душевное состояние: пренебрежение, какого я достиг, ко всему преходящему и земному, ибо его нужно воспринимать как необходимость, когда оно ложится на весы вместе с осуществлением задуманного, и ту умственную свободу, какая одна способна питать нашу душу. Одним словом, я попытался вас утешить, заверив, что чувства, принципы и убеждения, которые мною были некогда высказаны, сохранились во мне и остались в точности прежними; однако, уверен, это излишняя предосторожность с моей стороны, ибо, если вы и требовали от меня чего-либо, то лишь одного — иметь образ Господа перед глазами и хранить его в сердце, и вы видели, что заповедь эта под вашим водительством глубоко проникла ко мне в душу, став и в этом и в ином мире моей единственной блаженной целью. Нет сомнений, что Бог, который во мне и подле меня, также будет в вас и подле вас в тот момент, когда это письмо принесет вам весть, что мне огласили приговор. Я умираю без сожалений, и Господь, надеюсь, даст мне силы умереть так, как должно.

Я пишу вам, пребывая в полном спокойствии и умиротворении, и надеюсь, что ваша жизнь будет протекать в умиротворении и спокойствии вплоть до той поры, когда наши души соединятся, исполненные новой силы, дабы любить друг друга и вместе вкушать вечное блаженство.

Что же касается меня, то я как жил, с тех пор как помню себя, то есть в безмятежности, полной возвышенных желаний, и в отважной, неодолимой любви к свободе, так и умираю.

Да пребудет Господь с вами и со мной.

Ваш сын, брат и друг

Карл Людвиг Занд".

Затем, как только письмо было закончено, Занд попросил г-на Г… зайти к нему и, когда тот пришел, сказал, что он был бы рад, если бы накануне казни ему удалось побеседовать с палачом. Это желание показалось г-ну Г… столь странным, что он затруднился с ответом, но Занд продолжал так мягко, но вместе с тем так решительно настаивать, что г-н Г., пообещал ему, что, как только этот человек приедет в Мангейм, просьба Занда будет удовлетворена.

КАЗНЬ

Казнь должна была состояться 20 мая, то есть через три дня после оглашения приговора. В Германии закон предоставляет осужденному три полных дня, чтобы дать ему время подготовиться к смерти. Поэтому жизни Занда предстояло оборваться 20-го, в два часа пополудни.

День 18-го прошел в визитах различных посетителей, которые пожелали увидеть приговоренного и которых он согласился принять. Одним из них был арестовавший его майор Хольцунген. И хотя видел его Занд лишь минуту, причем сквозь застилавшую ему глаза кровавую пелену, он его узнал; более того, в тот критический момент, когда Занд наносил себе второй удар кинжалом, как мы об этом рассказывали, он так хорошо отдавал себе отчет в происходящем, что теперь в мельчайших подробностях напомнил майору, как тот был одет, когда арестовывал его. Удивленный таким хладнокровием и спокойствием молодого человека, которому суждено было умереть намного раньше срока, уготованного ему природой, майор выразил Занду свое сожаление. Но Занд с улыбкой ответил ему:

— Это не меня надо жалеть, господин майор, а вас: я умру за свои собственные убеждения, а вы, вероятно* умрете за убеждения, которые будут вам чужды.

Майор Хольцунген призвал его и дальше держаться с той же твердостью.

— Господин майор, — промолвил Занд, — еврейские мученики умирали столь же мужественно, как и римские солдаты.

Когда наступил вечер, Занд попросил, чтобы его оставили одного, и писал почти до одиннадцати часов, но потом сжег написанное, так что оно бесследно исчезло. В одиннадцать вечера он лег и спал до шести утра; хирург, пришедший, как обычно, чтобы сделать ему перевязку, разбудил его, войдя к нему в камеру.

Примерно через два часа после окончания процедур, когда Занд лежал в постели, а г-н Г., беседовал с ним, сидя у него в ногах, открылась дверь, и один из тюремных служащих знаком показал г-ну Г… что он хочет ему что-то сказать. Господин Г., тотчас же подошел к двери, шепотом обменялся с ним несколькими словами, а затем повернулся к Занду.

— Карл, — сказал он, безуспешно пытаясь побороть волнение, — это господин Видеман из Гейдельберга, с которым вы хотели поговорить.

— Прошу вас, впустите его, — произнес Занд и, с усилием приподнявшись в кровати, сел и протянул руку г-ну Ви-деману. — Входите, сударь, и присаживайтесь здесь; мне надо сказать вам нечто важное.

А затем, видя, что г-н Г., собирается удалиться, он добавил:

— О, оставайтесь, мой милый начальник, вы не будете лишним.

— Значит, вы знаете, кто я такой, — запинаясь, промолвил г-н Видеман.

— Ну, разумеется, сударь, именно поэтому я и хотел с вами поговорить.

— К вашим услугам, сударь.

— На вашем счету уже есть несколько казней, господин Видеман? — продолжал Занд.

— Три, — ответил палач.

— И все три прошли успешно?

— Что вы имеете в виду, сударь?

— Я имею в виду: голова отлетела после первого или после второго удара?

— Две с первого, а одна со второго.

— Видите ли, господин Видеман, со мной будет не так просто, потому что вследствие ранения одна сторона тела у меня почти что парализована, и я не смогу поднять голову так высоко, как это требуется. Но это не имеет значения, сударь, сохраняйте твердость и, если вам придется нанести два удара, чтобы отделить голову от туловища, или даже три или четыре, как это понадобилось, говорят, в случае с герцогом Монмутом, не беспокойтесь. Впрочем, если угодно, мы можем заранее прорепетировать, чтобы, насколько это будет в моих силах, я сумел бы помочь вам в ответственную минуту, ибо мне никогда не доводилось видеть казнь и я не знаю, как к этому подступиться; вот поэтому мне и хотелось с вами поговорить.

Палач был потрясен таким необъяснимым хладнокровием и все еще не мог понять, говорит ли Занд серьезно, как вдруг тот с трудом переместился к изножью кровати, затем, опершись на плечо г-на Г… добрался до стула и, сев на него, попросил г-на Видемана показать ему, что он должен будет проделать завтра.

И тогда началась репетиция ужасной драмы, разыгрываемой на эшафоте, репетиция, во время которой силы изменили не обреченному на казнь, а палачу, ибо, когда он оказался в непривычной для него обстановке, условность показалась ему страшнее реальности; и все же ему удалось объяснить, как происходит казнь: он показал Зайду, как тот будет сидеть на табурете, как подручный палача подобием веревочной сети поднимет ему голову и как он сам, воспользовавшись моментом, когда шея будет вытянута, отсечет голову мечом. Занд с тем же хладнокровием внимательно выслушал одно за другим все объяснения, а затем, когда г-н Видеман дал их все, от первого до последнего, поблагодарил его и вернулся на кровать: палач в эту минуту выглядел более бледным и более взволнованным, чем его будущая жертва. Что же касается г-на Г… то ему казалось, что он видит дурной сон, и, как он рассказывал мне, более страшного получаса в его жизни не было, даже на следующий день.