Этот день, 18 октября, я отметил, исполненный кроткой и пламенной покорности воле Господа. В день Рождества я попытался возродить в себе то настроение, какое присуще детям, преданным Богу, и с Божьей помощью новый год пройдет, как и предыдущий, быть может, в телесных страданиях, но, определенно, в душевной радости; и с этим пожеланием, единственным, которое я высказываю, я обращаюсь к вам, любимые мои родители, и к вам и вашим близким, мои дорогие братья и сестры.
У меня нет надежды встретить свой двадцать пятый день рождения, но пусть исполнится молитва, которую я только что произнес, пусть картина нынешней моей жизни принесет вам некоторое успокоение, и пусть это письмо, исходящее из сокровенных глубин моего сердца, не только докажет вам, что я достоин вашей несказанной любви, но и сохранит вашу любовь ко мне навечно!
Искренне рад появлению на свет маленького племянника и сердечно поздравляю его бабушек и дедушек; я мысленно переношусь на его крестины в наш любимый приход, где отдаю ему свою любовь как брат-христианин и прошу небо ниспослать ему счастье и благополучие.
Думаю, нам придется отказаться от переписки, чтобы не доставлять затруднений следственной комиссии великого герцога; на этом кончаю и заверяю вас, быть может в последний раз, в своей глубокой сыновней почтительности и братской любви.
Сердечно преданный вам
Карл Людвиг Занд".
В самом деле, помимо особого попечения, которое Занд получал со стороны г-на Г… следственная комиссия великого герцога Веймарского, приняв во внимание то состояние, в каком находился заключенный, а возможно и причину, вызвавшую такое состояние, в качестве послабления позволила его матери и другим членам семьи, которых он должен был указать, посещать его в тюрьме. Когда Занду сообщили эту добрую новость, первым его чувством была огромная радость, но вскоре, с присущими ему спокойствием и твердостью поразмыслив о нежелательных последствиях таких посещений, он написал родным следующее письмо:
"Мои дорогие родственники!
Следственная комиссия великого герцога вчера известила меня, что, вполне возможно, мне будет дарована безмерная радость: вам разрешат посетить меня, и я смогу здесь увидеть и обнять Вас, матушка, а также кого-либо из моих братьев и сестер.
И хотя я ничуть не удивился этому новому доказательству Вашей материнской любви, надежда на свидание снова пробудила во мне пылкие воспоминания о счастливой и тихой жизни, какую мы вели, когда были вместе. Радость и печаль, желание увидеть вас и стремление принести в жертву это счастье жестоко раздирали мое сердце, и мне понадобилось силой разума взвесить все эти противоречивые чувства, чтобы взять себя в руки и принять решение в столь серьезных обстоятельствах.
Та чаша весов, на которой лежала жертва, перетянула.
Вы знаете, матушка, что один-единственный Ваш взгляд, каждодневные свидания, Ваши благочестивые и возвышенные речи могли бы придать мне счастья и мужества на весь этот краткий срок; но Вы также знаете мое положение, и Вам слишком хорошо известно, как обычно проходят все эти изнурительные допросы, чтобы понимать не хуже меня, что подобные повторяющиеся из раза в раз муки весьма уменьшат радость нашей встречи, если не уничтожат ее окончательно. И потом подумайте, матушка, что после долгой и тяжелой дороги, которую Вам придется проделать, чтобы повидаться со мной, наступит пора прощания перед вечной разлукой на этом свете, и с какими жестокими муками будет она сопряжена. Так что пожертвуем этим свиданием, ибо такова, по моему мнению, Божья воля, и останемся в нежной мысленной связи, которой не смогут воспрепятствовать никакие расстояния; я черпаю в ней единственную мою радость, и, вопреки людям, она будет навечно дарована нам Господом, нашим небесным Отцом.
Будьте счастливы.
Ваш бесконечно почтительный сын
Карл Людвиг Занд".
На это письмо, которое за вычетом религиозных настроений, казалось, могло было быть продиктовано Брутом, пришел ответ, который, казалось, мог быть написан Корнелией.
"Дорогой, невыразимо дорогой Карл!
Как приятно мне было увидеть после такого долгого времени строки, написанные дорогой рукой! Никакое путешествие не показалось бы мне слишком трудным, никакая дорога, пусть даже самая долгая, не помешала бы мне поехать свидеться с тобой, и я с глубокой и бесконечной любовью отправилась бы с одного края света на другой с одной лишь надеждой повидать тебя.
Но поскольку я хорошо знаю и твою нежную любовь, и твою безмерную заботу обо мне и поскольку ты с величайшей твердостью и мужской рассудительностью привел доводы, против которых мне нечего возразить и которые я могу лишь уважать, пусть будет, любимый мой Карл, так, как хочешь ты и как ты решил. Не имея возможности разговаривать друг с другом, мы продолжим наше мысленное общение, но будь спокоен: ничто не может нас разлучить, ты навеки в моей душе, и мои материнские думы оберегают тебя.
Так пусть же эта безграничная любовь, которая служит нам поддержкой, укрепит нас и приведет к иной, лучшей жизни, а тебе, дорогой мой Карл, поможет сохранить мужество и твердость духа.
Прощай и будь неизменно уверен, что я никогда не перестану глубоко и сильно любить тебя.
Твоя верная мать, которая вечно будет любить тебя".
И вот, в самом деле, настал роковой момент, который предвидел Занд. Однако случилось это не из-за того, что великий герцог не имел особого желания спасти Занда, на которого в то время были обращены не только взгляды, но и сочувствие всей Германии. К несчастью, в этом деле была замешана Россия, которая должна была отомстить за своего агента и которая считала, что выздоравливание Занда затянулось, задерживая наказание, поэтому она оказывала давление на следственную комиссию, торопя ее покончить с убийцей, в каком бы состоянии он ни находился.
Между тем, у жителей Мангейма и даже у членов следственной комиссии оставалась последняя надежда: она состояла в том, что Занд, тринадцать месяцев не встававший с постели, слишком ослаб и не сможет стоять на ногах, а так как нельзя было казнить его в постели, то появлялся шанс получить новую отсрочку, причем почти законным порядком. Было решено поэтому, что Занда посетит врач из Гейдельберга, и, на основании его заключения, в зависимости от того, сможет ли Занд подняться или будет не в состоянии встать с кровати, расследование будет ускорено или приостановлено.
И вот как-то утром в камере заключенного появился незнакомец, который представился профессором медицинской школы Гейдельберга, из чистого интереса пришедшим узнать, как себя чувствует больной.
Занд мгновение разглядывал его, словно пытаясь прочесть, что происходит у него в душе, а потом, увидев, что, несмотря на все свое самообладание, врач все-таки покраснел, произнес:
— Ах да, понимаю. В Санкт-Петербурге хотят узнать, достаточно ли я окреп для того, чтобы меня можно было казнить. Ну что ж, сударь, давайте вместе проведем опыт. Прошу прощения, — добавил он, — на тот случай, если мне станет дурно, но, поскольку я не встаю уже тринадцать месяцев, вполне вероятно, что, несмотря на все мои старания, такое может произойти.
С этими словами Занд встал без всякой поддержки, а затем, собрав все свое необыкновенное мужество, дважды обошел комнату, после чего почти без чувств рухнул на кровать. Врач дал ему вдохнуть нюхательную соль.
— Видите, сударь, — сказал Занд, приходя в себя, — я крепче, чем мне самому казалось. Передайте, пожалуйста, судьям эту хорошую новость. Я уже и так слишком долго отнимаю их драгоценное время; пусть они выносят свой приговор: ничто не помешает его исполнению.
К сожалению, врач мог сообщить лишь то, что он увидел. Он подал комиссии свое заключение, и 5 мая 1820 года верховный суд приговорил Карла Людвига Занда к смертной казни через отсечение головы.
