Но вот в 1814 году Парижский договор более или менее вернул князьям то, чем они владели накануне всех этих великих потрясений государств, потрясений, сокрушивших с 1795 по 1814 годы столько престолов; князь Гессен-Кас-сельский вернулся к себе в столицу. В его отсутствие Наполеон превратил ее в столицу королевства, поэтому князь был весьма удовлетворен состоянием, в котором он застал город.

Однажды утром ему доложили, что его хочет видеть какой-то еврей; князь Гессен-Кассельский ответил, что если еврей обращается к нему с просьбой, то ему следует подать ее в письменном виде министрам. Еврей ответил, что дело, о котором он пришел побеседовать с князем, касается лишь самого князя, и потому он может говорить только с ним лично. Тогда его провели к князю.

Князь узнал его: та же одежда, чуть более поношенная; то же лицо, чуть более постаревшее; та же шевелюра, чуть более поредевшая; та же борода, чуть более поседевшая. Еврей поклонился.

— Черт побери! — сказал ему князь. — Это ты! Я и не рассчитывал увидеть тебя снова. Ну, и что ты мне скажешь? Что кто-то нашел и украл мои деньги? Да, мой добрый малый, это несчастье. Но, благодаря Господу и Священному союзу, я не слишком обеднел и могу позволить себе лишиться двух миллионов, на которые, впрочем, и не рассчитывал.

— Это не совсем так, монсеньор, — ответил еврей, кланяясь после каждого слова. — Хвала Богу Израиля, никто не тронул ваши два миллиона; но ваше высочество дали мне разрешение пустить их в рост.

— А, понимаю, — сказал князь, — ты так хорошо пустил их в рост, что все потерял. Ничего не поделаешь! Эти проклятые годы были пагубны для коммерции.

— Не совсем так, ваше высочество. Два миллиона не потеряны.

— Как, — воскликнул князь, — ты принес мне мои два миллиона?

— Это не совсем так, монсеньор; я принес вам не ваши два миллиона, я принес вам шесть миллионов. Когда с деньгами хорошо обращаются, они приносят доход.

— Хорошо, а сколько ты возьмешь себе?

— Мне причитается небольшая доля, маленькие комиссионные, мои шесть процентов; но они не входят в эту сумму. Впрочем, вы посмотрите кассовые книги, монсеньор, они в порядке.

— Но как же, черт тебя подери, ты ухитрился заработать четыре миллиона?

— Ну, разными мелочами, которые слишком долго было бы перечислять, монсеньор; но вы все увидите в кассовых книгах.

— И ты полагаешь, что я возьму эти деньги? Я возьму свои два миллиона, остальное — твое, я коммерцией не занимаюсь.

— Ваше высочество ошибается: с таким оборотным капиталом, какой находится в вашем распоряжении, вы могли бы браться за большие дела, поскольку, если только с двумя миллионами…

— Верни мне, повторяю, два миллиона, которыми ты распоряжался, и оставь себе прибыль в четыре миллиона.

— Но я же сказал вам, что уже получил свою небольшую долю!

— Ах так! Если ты скажешь еще хоть слово, я вообще ничего не возьму.

— Но, монсеньор, существуют законы, даже для бедных евреев; я заставлю вас взять деньги.

— Взять шесть миллионов, когда я дал тебе всего лишь два? Черт возьми, это уж слишком!

— Нет, — после недолгих раздумий продолжал еврей, — нет, я не могу заставить ваше высочество взять эти шесть миллионов, поскольку вы можете отрицать, что дали мне разрешение пустить ваши деньги в рост, а если вы этого не говорили, то я окажусь виновен.

— Ну, что ж, — сказал князь, — я этого не говорил, я не разрешал тебе пускать в рост мои два миллиона, и, если ты произнесешь еще одно слово, я вчиню тебе иск за незаконное пользование доверенными тебе деньгами.

— Нет правды в этом мире! — сквозь зубы процедил еврей.

— Что ты сказал? — спросил князь.

— Ничего, монсеньор, я сказал, что вы великий государь, а я всего-навсего бедный еврей. Вот ваши два миллиона в обеспеченном векселе на предъявителя в венское казначейство; что же касается четырех миллионов, то, раз вы категорически от них отказываетесь (тут еврей тяжело вздохнул), мне придется оставить их себе.

И еврей вернулся во Франкфурт, унося четыре миллиона и потеряв всякое представление о том, как следует вести дела.

Этим евреем был г-н Ротшильд-отец.

Вот каково происхождение столь огромного богатства, как мне рассказали об этом во Франкфурте; и я воспроизвожу эту историю, поскольку она не только никого не оскорбляет, а напротив, возвышает всех, кто носит это имя.

Впоследствии меня представили г-ну Ротшильду из Франкфурта, который является неаполитанским консулом, подобно тому, как его брат из Парижа — австрийский консул, и я был принят так, как г-н фон Ротшильд всегда обходится с иностранцами — с отменной доброжелательностью. Что же касается его жены, то я ничего не буду говорить о ней, за исключением того, что быть образцом хорошего вкуса и прекрасных манер — привилегия женщин семейства Ротшильд, вне зависимости от того, где они живут — в Лондоне, Париже или Франкфурте.

В завершение визита мой проводник предложил мне посетить еврейскую больницу, построенную и содержащуюся главным образом на деньги г-на фон Ротшилдьда.

Эта больница похожа на все остальные больницы, разве что, наверное, она немного почище. Может быть, она такая, чтобы отбить у франкфуртских евреев желание болеть?

Одно из окон больницы выходит на кладбище. Я ни разу не видел ничего тоскливее, чем этот заброшенный приют мертвых: все надгробные камни там одинаковые, и если где-то на свете существует равенство, то бесспорно оно обретается на этом клочке земли. Здесь живет козел; вне всякого сомнения, это козел отпущения. Пощипывая могильную травку, он, должно быть, исполняет свое предназначение, состоящее в переваривании грехов тех, кто под ней покоится. Впрочем, выполняет он эту работу добросовестно: мне не доводилось еще встречать более жирного и более здорового на вид козла. Если только он не боится призраков, то, по правде сказать, мало кто еще может похвастаться такой привольной жизнью: сменив здесь козла, умершего от старости, он тоже умрет в свой черед от старости. Это та смерть, к которой стремился Арлекин, а Арлекин вовсе не глуп.

Вернувшись в гостиницу, я вспомнил, что аббат Смете снабдил меня письмом к пастору Д… Я отправился к пастору Д…, но оказалось, что он находится на водах в Висбадене. В этом письме содержалась просьба дать мне сведения относительно Занда. Я написал пастору Д… К его ответу прилагалось письмо г-ну Видеману, доктору хирургии, проживавшему в Гейдельберге, на Большой улице, № 111.

ЭКСКУРСИЯ

Окрестности Франкфурта весьма любопытны; особенно интересно небольшое княжество Хомбург, которое заслуживает внимания не столько само по себе, сколько благодаря его французской колонии.

Представьте себе целую протестантскую деревню, изгнанную из Франции во времена отмены Нантского эдикта, то есть примерно в 1686 году, и вывезшую с собой из родной страны обычаи, язык и, по существу говоря, даже одежду того века; для обитателей этой деревни земля вращалась с того времени без пользы; все их знания основываются исключительно на преданиях; они верят, что протестантов по-прежнему преследуют с помощью драгонад, и говорят вам о Кавалье и г-не де Бавиле так, как если бы те умерли вчера; и все это на языке, который не назовешь французским, с такими оборотами речи, какие теперь можно встретить только у Мольера; поэтому, когда слушаешь их разговоры, может показаться, что ты читаешь письма г-жи де Севиньи или Бюсси-Рабютена, лишенные, правда, их остроумия.

Приехав в столицу, от которой французская колония находится на расстоянии примерно одного льё, я увидел двух солдат, прогуливавшихся рука об руку. Поскольку мне никогда не приходилось видеть таких мундиров, какие были на них, я спросил у трактирщика, к каким воинским частям принадлежат эти солдаты.

— Это наша пехота, — ответил он.

— Ах вот как, это ваша пехота.

— Да, сударь. Вчера я бы мог показать вам нашу кавалерию, но наша кавалерия умер этой ночью.

— Как это, ваша кавалерия умер?