— Говорю ли я по-французски, сударь? — переспросил он. — Банкир обязан говорить на всех языках, а я банкир, хотя и отошедший от дел.
Я поклонился ему со всем уважением, какое мне свойственно испытывать к представителям этого достойного класса общества, и, когда он ответил на мой поклон, спросил:
— В таком случае, сударь, не доставите ли вы мне огромное удовольствие, указав на дом Гёте?
— Дом Гёте? Дом Гёте? — дважды произнес славный господин, приложив руку к подбородку и изо всех сил роясь в памяти. — Дом Гёте? Гм-гм! Сударь, это должно быть, либо какая-то обанкротившаяся, либо еще совсем неизвестная фирма, поскольку я такой не знаю.
— Тогда тысяча извинений, что я вас обеспокоил.
— Не за что, сударь, всегда к вашим услугам.
И мы разошлись, оставшись в восторге друг от друга. Достойный человек дал мне больше, чем я у него просил.
Вернувшись в гостиницу "Римский император", я спросил у коридорного лакея, где находится дом Гёте, и узнал, что это дом, обозначенный буквой F, № 74, на улице Грос-сер-Хиршграбен, что, как я полагаю, означает "улица Большого оленьего рва".
Говорю это вскользь, чтобы избавить путешественников от неудобств, какие доставляют чересчур долгие поиски.
ЕВРЕЙСКАЯ УЛИЦА
Тотчас же после обеда я возобновил свои поиски и, поскольку теперь мне было известно название улицы, на которой находится дом Гёте, справлялся только о ней. И хотя, по подсчетам, Франкфурт может похвалиться тем, что всего в нем имеется 217 улиц, каждый прохожий, к счастью, знал ее, так что скоро я оказался перед буквой F, № 74.
Эта буква и этот номер обозначают дом, если и отличающийся от соседних домов, то лишь тем, что над его дверью красуется семейный герб, герб пророческий, цвета которого, правда, невозможно распознать, ибо тот, кто его вырезал, был плохо знаком с геральдикой, но самая выступающая часть которого — это лента, украшенная тремя лирами.
Именно в этом доме Гёте написал одну из частей "Вер-тера".
Вне сомнения, Гёте — один из величайших гениев, причем принадлежащий не только Германии, но и всему человечеству. Он оставил шедевры в каждой отрасли литературы. Его романы "Вертер" и "Вильгельм Мейстер" — настоящее чудо; "Гец фон Берлихинген" и "Граф Эгмонт" не уступают драмам Шекспира. "Коринфская невеста", "Рыбак" и "Фульский король" стоят в одном ряду с лучшим из того, что создали самые великие поэты древности и нашего времени. "Фауст" не имеет себе равных ни на одном языке, и удивительное дело, несмотря на все это, Гёте жил в уважении и благополучии; он отыскал одновременно и государя, и народ, которые поняли его еще при жизни; он стал свидетелем собственной славы, как если бы его творчество уже прошло испытание веками; поэтому, когда он умер, отягощенный годами и почестями, все, казалось, пребывали в изумлении, что его постигла общая участь, ибо его привыкли считать бессмертным.
Гёте был первым, кто дал новых сестер семейству ангелов, созданных Шекспиром. Клерхен, Миньона и Маргарита — создания столь же целомудренные в своем самопожертвовании, столь же чистые в любви, столь же великие в своем падении, как и Дездемона, Джульетта и Офелия. Вся наша драматургия прошла школу двух этих творцов, создавая образы страстных женщин или робких девушек, но даже не мечтая вывести на сцену нечто похожее на аристократическую возлюбленную Отелло или на бедную любовницу Фауста.
На углу улицы, где стоит этот священный дом, висела афиша вечернего спектакля: играли "Гризельду".
Улица, по которой я пошел, по своему обыкновению, наугад, привела меня прямо к кафедральному собору. Это здание неправильной формы, которое окружено со всех сторон заслоняющими его домами и над которыми высится незавершенная колокольня: строительство его, начатое Ка-ролингами, было закончено, а вернее, прервано в XVI веке. Собор выглядит несколько странно из-за огромного количества украшающих его гербовых щитов, которые делают его похожим скорее на фехтовальный зал, чем на храм. В нем находятся два примечательных надгробия.
Кроме того, там можно увидеть башенные часы, шедевр механики, имеющие, на мой взгляд, большое преимущество перед часами, которые идут неправильно, ибо они просто не ходят.
В соборе ко мне присоединился хозяин гостиницы, который вышел из дома исключительно ради того, чтобы отыскать меня и предоставить себя в мое распоряжение на весь оставшийся день. Я попросил его отвести меня на Еврейскую улицу.
Во Франкфурте, как и повсюду, Еврейская улица — это самый грязный, но одновременно и самый живописный квартал города. Улица, где живут евреи, еще и сегодня такая же, какой она была в XV веке. Еврей — я имею в виду чистокровный еврей, настоящий еврей — никогда не станет сносить дом, пока в нем еще можно жить. Если дом дал трещины, хозяин их заделывает, если дом наклонился набок, он ставит подпорки. Такой еврей испытывает ужас перед любыми нововведениями. Любое изменение пугает его; он любит видеть перед собой предметы, на которые смотрели его предки.
Тем не менее около сорока пяти лет тому назад одно событие сильно потревожило этот еврейский муравейник. В 1796 году Журдан в течение двух дней и двух ночей бомбардировал город; большая часть снарядов попала на Еврейскую улицу, где было сожжено и разрушено более ста домов. Это происшествие повлекло за собой если и не создание новой улицы, то, по крайней мере, расширение прежней.
Эта улица, как и раньше, заканчивалась воротами, которые запирали в определенный час и возле которых ставили часового. Любой задержавшийся еврей должен был платить штраф; но с 1819 года все эти меры притеснения, к счастью, были упразднены; евреи, которые могли иметь прежде лишь один дом на специально отведенной для них улице, получили право селиться где угодно и владеть таким количеством домов, какое им заблагорассудится. Этим улучшением своего положения они обязаны прежде всего своему единоверцу г-ну фон Ротшильду; однако, вопреки тому, что происходит обычно с теми, кто творит добро, г-на фон Ротшильда во Франкфурте обожают.
И все же существовали привычки, которые г-н фон Ротшильд не мог перебороть, несмотря на все его увещевания, и нерасположение, которое он не мог преодолеть, несмотря на все свои настояния: то были привычки его собственной матери и ее нерасположение ко всем новшествам комфорта и роскоши, которые она в высшей степени презирала. Она так и не пожелала переехать из своего небольшого дома в гетто ни в один из дворцов, возведенных ее сыновьями, будь то в Париже, Лондоне, Вене или даже в самом Франкфурте. Она так и не пожелала проехаться в карете, она так и не пожелала изменить свой образ жизни, и ослепительное богатство ее сыновей, повсюду выставленное напоказ, так и не смогло озарить ее своим золотым отблеском.
Впрочем, происхождение этого богатства столь же любопытно, сколь и достойно уважения. Князь Гессен-Кас-сельский, вынужденный в 1795 году покинуть свои владения и не знавший, кому доверить сумму в два миллиона, попросил совета у одного из своих друзей, и тот порекомендовал ему еврея, с которым у него были деловые отношения, как самого честного из известных ему людей. Князь Гессен-Кассельский пригласил еврея к себе и вручил ему названную сумму. Еврей спросил, даются ли эти деньги ему на хранение или для того, чтобы пустить их в рост. Князь, которого торопило время, ответил ему, что он может делать с ними все что угодно, и ограничился тем, что попросил у него расписку. Тогда еврей покачал головой и попросил забрать эти деньги назад, пояснив, что, если князь Гессен-Кассельский будет задержан и в бумагах у него найдут эту расписку, она послужит поводом для преследований того, кто взял эти деньги на хранение.
Без расписки он ручается за их сохранность, но с распиской ни за что не отвечает. Князь минуту колебался: еврей производил впечатление честного человека, но все же сумма была достаточно велика, чтобы предпринять какие-нибудь меры предосторожности. Однако доверие одержало верх над страхами; князь вручил еврею деньги, а затем отправился в изгнание вместе с другими князьями, своими собратьями.
