На четырех сторонах его основания сделаны следующие надписи:
Честь и слава Всевышнему!
Мир и свобода отчизне!
Слава павшим героям!
От ландштурма Семигорья дань уважения героям.
Как видно, в четверостишии, сделанном ландштурмом Семигорья, больше патриотизма, чем творческой выдумки; похоже, что представители ландштурма непременно хотели сами сочинить этот образчик поэзии, а ландштурм, как известно, это прусская национальная гвардия.
От этой первой площадки к вершине Драхенфельса ведет живописная извилистая дорожка, посыпанная песком, наподобие тех, какие бывают в английских парках. Сначала вы поднимаетесь к первой квадратной башне, в которую можно лишь с немалым трудом пролезть через расщелину; за ней идет круглая башня: она полностью разворочена временем, и проникнуть в нее легче. Эта башня стоит на Драконовой скале. Название "Драхен-фельс" восходит к старинной легенде времен Юлиана Отступника. В пещере, которую еще и сегодня показывают на полдороге к вершине, некогда поселился огромный дракон, настолько пунктуальный в отношении своих трапез, что если ему забывали доставлять каждый день в условленное место какого-нибудь пленника или преступника, то он спускался в долину и пожирал первого попавшегося прохожего. Разумеется, сам дракон был неуязвим.
Все это происходило, как уже было сказано, в те времена, когда Юлиан Отступник привел свои легионы на берега Рейна и встал там лагерем. И вот римские воины, которым не более, чем местным жителям, хотелось быть съеденными, воспользовались тем, что они находились в состоянии войны с какими-то окрестными племенами, и, благодаря этому, без всяких жертв со своей стороны кормили чудовище. Среди их пленников оказалась девушка такой дивной красоты, что из-за нее поспорили два центуриона, а поскольку ни тот, ни другой не собирались ее уступать, они чуть было не убили друг друга; и тогда военачальник решил, что во имя их примирения следует отдать эту девушку на съедение дракону. Все восхитились мудростью подобного решения, которое кое-кто даже сравнивал с решением царя Соломона, и готовились насладиться зрелищем.
В назначенный день девушку, одетую во все белое и увенчанную цветами, привели на вершину Драхенфельса и привязали к дереву, как Андромеду к скале; однако она попросила оставить ее руки свободными, и ей не смогли отказать в такой небольшой просьбе.
Как мы уже сказали, чудовище вело чрезвычайно размеренную жизнь и обедало, как и сегодня обедают в Германии, от двух до половины третьего пополудни. И потому в тот самый момент, когда все ожидали появления чудовища, оно выползло из своей пещеры и поднялось, то волоча брюхо по земле, то взлетая в воздух, к тому месту, где ему всегда оставляли пищу. В тот день дракон выглядел еще более свирепым и голодным, чем обычно. Накануне то ли по какой-то случайности, то ли из утонченной жестокости ему подали на обед старого пленника-варва-ра, у которого только и было, что кожа да кости, и которого невозможно было прожевать; так что, учитывая вдвойне возросший аппетит дракона, зрители надеялись получить двойное удовольствие. Само же чудовище при виде того, какую лакомую жертву ему поднесли, взревело от удовольствия, стало бить в воздухе чешуйчатым хвостом и кинулось к ней.
Но, когда дракон уже был готов схватить девушку, она, будучи христианкой, сняла с груди крест и показала его чудовищу.
Увидев Спасителя, чудовище застыло в оцепенении, а потом, понимая, что с этим ему не совладать, поспешно уползло к себе в пещеру, издавая жуткий свист.
Впервые народ увидел, что дракон спасается бегством. И потому, пока одни кинулись к девушке, чтобы развязать ее, другие бросились вдогонку за драконом и, преисполнившись храбрости при виде его испуга, набросали у входа в пещеру кучу вязанок хвороста, сверху насыпали серу, налили терпентинную смолу и все это подожгли.
В течение трех дней гора, подобно вулкану, извергала пламя; в течение трех дней было слышно, как бьется в своем логове дракон, издавая свист; наконец, свист стих: чудовище было зажарено.
Еще сегодня в пещере видны следы огня, а каменный свод, обожженный пламенем, крошится, стоит только до него дотронуться.
Понятно, что это чудо весьма способствовало распространению христианской веры. В конце IV века на берегах Рейна уже насчитывалось большое число ярых приверженцев Христа.
Пока я любовался изумительным пейзажем, разворачивающимся на расстояние в двадцать пять льё вокруг Дра-хенфельса, самой высокой вершины Семигорья, владелец Гансика указал мне на небольшую черную точку на Рейне, далеко за Бонном, примерно в четырех-пяти льё отсюда: с такого расстояния она казалась почти неподвижной, но с помощью подзорной трубы я признал в ней наш пароход, этого новоявленного дракона, который двигался, изрыгая дым и пламя из своей разверстой пасти и ударяя по воде своими железными крыльями. Мы стали спускаться с горы, Гансик припустил что было сил, и мы вовремя прибыли в Кёнигсвинтер.
На пароходе я встретил двух своих знакомых англичан — так называемого студента сорока пяти лет и его друга милорда С…, безутешного вдовца, о котором я уже рассказывал в предыдущей главе, посвященной Бонну; они вместе поднимались вверх по Рейну в Майнц, чтобы посмотреть, как продвигается работа над надгробием миледи С…
Кроме них, на пароходе был еще голландец, который по обычаю своей страны путешествовал вдвоем со своей невестой. Это замечательный голландский обычай, и разрешение путешествовать вместе, которое обрученные получают от своих родителей, весьма напоминает манеру приучать рыбу к воде. Поскольку путешествие — это та жизненная ситуация, в которой как нигде больше проявляются как хорошие, так и дурные привычки, то за одно лишь плавание вверх по течению Рейна от Нимвегена до Страсбурга будущие супруги успевают узнать характер друг друга так, как если бы они прожили уже десять лет вместе. Если молодой человек и девушка подходят друг другу, они возвращаются рука об руку к своим дедушкам и бабушкам, которые дают им свое благословление и женят их. Если же они друг другу не подходят, то расстаются и возвращаются домой порознь, на разных пароходах, а потом отправляются в новое плавание: жених с новой невестой, невеста — с новым женихом. Вследствие подобного хитрого приема редко случается так, чтобы после седьмого или восьмого путешествия две половинки единой души, которые, согласно Платону и г-ну Дюпати, пытаются отыскать друг друга, не соединились бы.
Поженившись, голландцы уже никуда больше не ездят.
Как только молодой человек узнал, кто я такой, он счел своим долгом представить меня своей невесте; это была красивая дородная голландка, вообразившая, что ей необходимо сделать вид, будто она читала мои книги. Что же касается жениха, то он в разговоре со мной долго рассуждал о голландской поэзии и поинтересовался, знаком ли я с двумя поэтами, которых он назвал, в ответ на что мне пришлось сказать, что я не имел подобной чести. Услышав мое признание, жених сообщил мне, что два эти стихотворца намного превосходят Ламартина и Гюго и что они были бы известны во всем мире, если бы где-нибудь еще, кроме Голландии, могли бы произнести их имена.
Я посочувствовал судьбе двух этих непризнанных гениев, обреченных на забвение вследствие заговора непроизносимых согласных. Этим заявлением я весьма расположил к себе невесту с женихом, которые стали предлагать мне всяческое содействие на тот случай, если меня когда-нибудь охватит желание отправиться в Леккеркерк. Так называлось их селение.
К счастью, открывшийся перед нами изумительный пейзаж предоставил мне возможность прервать этот разговор с голландцами, в который я оказался втянут помимо своей воли. В эту минуту мы проплывали между Роландсе-ком и Нонненвертом.
Паломничество в Роландсек, или к руинам Роланда — это настоятельная потребность чувствительных душ, обитающих не только по обоим берегам Рейна от Шаффхаузена до Роттердама, но и в пятидесяти льё от берега реки. Когда Роланд, вняв призыву своего дяди, поднимался вверх по Рейну, чтобы отправиться в Испанию сражаться там с сарацинами, то именно здесь, если верить легенде, он гостил у старого графа Раймонда. Граф, узнав имя прославленного паладина, которого он имел честь принимать у себя, пожелал, чтобы его собственная дочь, прекрасная Хильдегунда, прислуживала за столом гостю. Роланду было не столь важно, кто подает ему еду, лишь бы угощение было обильным, а вино добрым. Когда же он протянул свой бокал, открылась дверь и прекрасная юная девушка, держа в руках чашу, вошла в комнату и направилась к рыцарю. На полпути их взгляды встретились, а затем — странное дело! — и Роланда, и Хильдегунду охватил такой трепет, что половина вина выплеснулась на каменный пол, причем повинны в этом были как гость, так и виночерпий.
