— О! — воскликнул официант. — Пумперникель не режут; его разламывают, или же нужны особые, острые как бритва ножи.

— Как? Нужны острые как бритва ножи, чтобы разрезать хлеб?

— Я уже имел честь сообщить вам, сударь, что пумперникель — это не хлеб.

— Так что же это тогда? — спросил я, потеряв терпение и машинально ткнув большим пальцем в корку.

— Сударь, это сушеные груши, коринфский изюм, инжир — словом, все очень вкусное.

Я сломал хлебец и, в самом деле, увидел внутри него всякого рода сушеные фрукты. Корка была полой, как у яблочного слоеного пирога, а хлебного мякиша, напоминающего губку, было ровно столько, сколько необходимо, чтобы соединить между собой все эти фрукты.

В итоге мне пришлось довольствоваться анисовым пирогом; так что, начиная с Ахена, я, подобно подданным не помню уже какой королевы, за неимением хлеба поглощал сдобные булочки.

Но зато, если, начиная с Ахена, нигде не было хлеба, то нигде не было и жандармов, а паспорт сделался совершенно ненужным. По прибытии в гостиницу мы просто расписывались в книге посетителей, которую нам давали, и больше от нас ничего не требовали.

Начиная с Кёльна кулинарные извращения уже не ограничивались одним только хлебом, они затронули и мясо. До тех пор, пока мне подавали сдобную булочку и говядину отдельно, я поступал подобно людям, привыкшим пить воду из одного стакана, а вино — из другого; так что, когда одно не смешивали с другим, все было еще терпимо. Однако новое испытание поджидало меня в Бонне. Легкий обед состоял из протертого супа с фрикадельками, куска говядины с черносливом, зайчатины с вареньем и кабаньего окорока с вишнями; как видно, нужно было особо постараться так испортить одни продукты другими, хотя по отдельности все они были вполне достойны уважения.

Я лишь попробовал все эти блюда. Когда настала очередь зайчатины, официант не смог сдержаться:

— Разве вам, сударь, не нравится зайчатина с вареньем?

— Я нахожу ее отвратительной.

— Удивительно слышать это от такого великого поэта как вы, сударь.

— О, вот тут вы ошибаетесь, милейший: я сочиняю стихи для собственного удовольствия, что правда, то правда, но это не повод называть себя великим поэтом и портить себе желудок вашими фрикасе; к тому же, даже будь я великим поэтом, что, в конце концов, общего между стихами и зайчатиной с вареньем?

— Наш великий Шиллер обожал зайчатину с вареньем.

— Знаете, у нас с Шиллером вкусы не совпадают: подайте мне "Вильгельма Телля" или "Валленштейна", но заберите вашу зайчатину.

Официант унес зайчатину; тем временем я попробовал кабанятину с вишнями. Но не успел официант вернуться, как я уже снова протягивал ему свою нетронутую тарелку, чем удивил его еще больше.

— Как, — сказал он, — вам, сударь, не нравится и свинина с вишнями?

— Нет.

— А вот господину Гёте очень даже нравилась свинина с вишнями.

— Я этого не знал, но, к несчастью, у нас с автором "Фауста" разные вкусы. Пусть мне приготовят омлет.

Я терпеливо ждал, и через несколько минут официант вернулся с заказанным омлетом, который и для искушенного едока выглядел на редкость аппетитно, но, несмотря на голод, я не смог проглотить даже первый кусок, и он тут же оказался обратно на тарелке.

— Черт подери, что вы там положили в этот омлет? Омлет, милейший, готовят из масла, яиц, соли и перца.

— Но, сударь, он и приготовлен из масла, яиц, соли и перца.

— А что туда еще добавили?

— Немножко муки.

— А еще что?

— Немного сыру.

— Продолжайте.

— Шафран.

— Хорошо.

— Мускатный орех, немного тмина и гвоздики.

— Ладно, ладно. Добавьте омлет к тому, что вы уже унесли, и постарайтесь найти мне экскурсовода в натуральном виде.

Официант направился к двери, но по пути встретился с хозяином гостиницы и что-то ему сказал. Господин Зим-рок приблизился ко мне.

— Вы недовольны обедом, сударь? — спросил он с непринужденным видом, демонстрируя отменные манеры.

— Да просто мне не понравилось то, что мне подали, вот и все, — ответил я с некоторым смущением, ибо на меня произвела впечатление воспитанность хозяина.

— Если бы вы, сударь, соблаговолили сообщить нам заранее, что желаете получить обед на французский манер, этого недоразумения не случилось бы.

— Как? — спросил я. — Неужели возможно получить бульон без фрикаделек, говядину без чернослива, зайчатину без варенья и кабанятину без вишен?

— Сударь, достаточно только сказать нам.

— И… хлеб?

— Ну, конечно же, и хлеб; я всякий раз велю испечь хлеб специально для тех, кто его ест.

— Ах, дорогой господин Зимрок, вы меня спасли; и когда я смогу получить все это?

— На второй обед.

— А когда он будет, второй обед?

— Через два часа. А пока, чтобы отбить вкус наших недостойных немецких блюд, не выпьете ли вы, сударь, стаканчик рейнвейна, которым я буду иметь честь угостить вас: это йоханнисберг.

В эту минуту показался официант, держа в руках поднос, на котором стояли два стакана и бутылка с удлиненным горлышком. Господин Зимрок убрал с подноса один из стаканов, наполнил другой и протянул его мне.

— А вы? — спросил я его.

— Это будет для меня большой честью, — сказал г-н Зимрок, поклонившись.

— А знаете ли вы, господин Зимрок, — сказал я, чокаясь с ним, — что у вас манеры знатного вельможи, и это порой должно смущать ваших гостей.

— Поэтому, сударь, я редко выхожу из своей комнаты и сижу там среди счетных книг и сборников поэзии. У меня прекрасная библиотека, весьма посещаемая гостиница; я счастлив, а особенно, когда…

— О, не нужно комплиментов, господин Зимрок, прошу вас; позвольте только, чтобы лакей сходил поискать для меня экскурсовода.

— В этом нет нужды! Лошадей уже впрягают в карету.

— Как? Лошадей впрягают в карету?

— Да, и если вы, сударь, окажете мне честь, то с вашего позволения я сам буду вас сопровождать. У нас не так уж много достопримечательностей; но я буду счастлив и горд показать вам то, чем мы располагаем.

Невозможно отказаться от предложений, сделанных таким образом. Вскоре объявили, что лошади запряжены, и мы сели в карету.

Господин Зимрок был прав: в Бонне не так уж много достопримечательностей. Поэтому, когда мы посетили кафедральный собор в византийском стиле, который был возведен на том самом месте, где некогда стояла церковь, построенная императрицей Еленой в начале IV века; затем казино, где были выставлены эскизы памятника Бетховену; затем дворцовый сад с великолепной террасой, выходящей к Рейну, то оказалось, что мы почти все осмотрели. Это чудесно сочеталось с моим пробудившимся аппетитом, и, когда ровно в три часа мы вернулись в гостиницу, мне оставалось лишь сесть за стол.

Обед был отменный; впервые после Льежа я по-настоящему поел.

После обеда г-н Зимрок предложил мне совершить вместе с ним еще две прогулки: одну — по ту сторону реки — к старому монастырю Шварцрейндорф; другую — в окрестности города, в Кройцберг. Легко догадаться, что я согласился не колеблясь.

Мы сели на небольшое судно и пересекли Рейн.

Шварцрейндорф — это весьма примечательная старинная коллегиальная церковь: в ней два свода, поставленные один на другой. Верхний свод образует собственно церковь; под нижним сводом находится погребальный склеп курфюрста Арнольда II, который основал церковь и примыкающий к ней женский монастырь, позже ставший капитулом канонисс. Среди надгробий этого склепа находится гробница святой Аделаиды Кведлин-бургской.

Аделаида Кведлинбургская, была, как мне кажется, сестрой императора Оттона III. Мне простят, надеюсь, если я ошибся в цифре; ведь я пишу, полагаясь на устные предания, а не на печатные архивные источники. И вот, будучи набожной настоятельницей монастыря, она обучала своих монахинь пению, и пели они одна лучше другой, кроме одной-единственной, самой красивой монахини, которая фальшивила так сильно, что это вносило разлад в их хор. Подобное отсутствие согласия приводило в отчаяние славную настоятельницу, и в какой-то момент, когда несчастная монахиня разрывала ей барабанные перепонки своим жутким писклявым голосом, она была так раздосадована, что не смогла сдержаться и отвесила ей столь сильную пощечину, что та упала в корчах; но, придя в себя, монахиня с удивлением обнаружила, что она запела как соловей.