Я вошел в собор: посреди его восьмиугольного пространства находится могила Карла Великого, то есть лежащий вровень с полом огромный камень, на котором высечена простая надпись: "Carolo Magno". Над ним висит гигантская серебряная люстра в форме короны: это дар Фридриха I церкви, или, скорее, дань памяти Карлу Великому.

К несчастью для поэта или историка, преклонившего здесь колена, эта могила — всего лишь саркофаг; она была полностью скрыта от глаз и, после двух последовательных норманнских нашествий, стерших все ее наружные признаки, никто даже не знал места, где покоится великий император, пока в 997 году Оттон III не повелел провести раскопки, в результате которых и был найден склеп; он оказался именно таким, каким его описали в летописях: пол, вымощенный золотом, стены, задрапированные знаменами, и сидящая фигура старого императора. Проявив то ли набожность, то ли кощунство, Оттон осмелился прикоснуться к Карлу Великому: его тело заключили в серебряную раку. Из склепа были извлечены трон, на котором он сидел, а также золотой крест, корона, держава, книга евангелий и меч, которые затем использовались при коронации императоров, но в разгар следовавших одна за другой революций куда-то исчезли, так что из всего перечисленного уцелел лишь трон, хотя и пропали покрывавшие его золотые пластины; даже сам надгробный камень был убран, и его заменили другим, тем, что лежит сегодня, а подлинный можно увидеть теперь вмурованным в стену в левой части церкви.

Пока я стоял, склонив голову, перед надгробным камнем старого императора и вспоминал стихи из прекрасного монолога Карла V, ко мне подошли двое: один из них предложил показать мне трон, а другой — малые реликвии; зная, какие досадные последствия для кошелька путешественника имеет такой переход от одного экскурсовода к другому, я поинтересовался, нельзя ли иметь дело только с одним. Но мне ответили, что трон находится во владении ризничего, а малые реликвии — церковного сторожа. Такое разделение ролей показалось мне столь четко обозначенным, что, понимая бессмысленность всяких жалоб, я попросил сторожа подождать и последовал за ризничим.

Он повел меня по каменной лестнице на второй этаж, именуемый Хохмюнстером. Именно там стоит знаменитый трон, о котором столько раз упоминается в хрониках: на этом троне восседал Карл Великий в своей гробнице, и в память об этом на нем сидели императоры в день своей коронации. Он закрыт деревянным коробом, который можно снять, лишь открыв замок; но закрыт он не для того, увы, чтобы оберегать покрывавшие его золотые пластины — ибо, как пояснил гид, капитул был вынужден продать их на нужды церкви, — а чтобы скрыть трон от взоров любопытствующих посетителей, ведь если бы они могли увидеть его даром, это лишило бы ризничего единственного дохода, который, судя по всему, приносит ему церковь.

Это кресло из цельного куска мрамора, в романском стиле, напоминающее те, какие еще можно увидеть в некоторых базиликах, и стоящее на возвышении, к которому ведут пять ступеней; должно быть, оно действительно относится к тому времени, которым его датируют. Увидев, с каким почтением я разглядываю трон, ризничий рассказал, что император Наполеон так и не осмелился сесть на него, наверное, потому, добавил он, что был узурпатором; но в тот же вечер императрица Жозефина, более тщеславная, чем ее супруг, велела открыть двери, одна поднялась в Хохмюнстер и, воспользовавшись тем, что в те времена трон еще не был заключен в короб, без всякого почтения села на него; но вскоре послышался крик, слуги бросились туда и увидели, что императрица лишилась чувств.

Придя в себя, она рассказала, что стоило ей сесть на трон, как перед ней предстал император Карл Великий и предрек ей столь чудовищные события, что, испытывая ужас перед настоящим и одновременно страх перед будущим, она была не в силах выслушивать все это и позвала на помощь. Ризничий ничуть не сомневался, что на этой встрече императрицы с призраком императора речь шла о Лейпциге, Ватерлоо и острове Святой Елены.

Помимо своей воли я оказался во власти этих поэтических легенд, сопровождающих сквозь века тень Карла Великого. Я представлял себе, как Наполеон отказывается подняться на этот трон и как Жозефина, беспечная и любопытная креолка, украдкой садится на него, как вдруг мой проводник, вероятно неверно истолковав тот интерес, с которым я разглядывал королевское кресло, внимательно осмотрел Хохмюнстер и ведущую на него лестницу, а затем подошел ко мне и сказал вполголоса, что за пять франков я могу посидеть на троне и на пять минут почувствовать себя императором. Однако он неудачно выбрал момент для подобного предложения, и потому я ответил ему, что у меня вовсе нет притязаний превзойти Наполеона в храбрости и нет желания подвергать себя гневу Карла Великого, как это сделала Жозефина. И тогда славный ризничий, увидев, как по его собственной вине от него уплывает пятифранковая монета, покачал головой:

— О сударь, сколько рассказывают подобных глупостей, но на самом деле, наверное, это все выдумки.

Я дал ему три франка за его выдуманные или невыдуманные глупости, что, по-видимому, немного его утешило, и отправился к церковному сторожу.

Тот оказался более искусным в своем ремесле. Прежде, чем войти в ризницу, он заявил мне:

— Господину известно, что малые реликвии стоят семь франков?

— Нет, — ответил я, — мне это неизвестно. Но это не имеет значение, если ваши малые реликвии того стоят.

— О, разумеется, сударь.

— Ну, хорошо. И что же вы покажете мне за семь франков?

— Я покажу вам кожаный пояс Господа Иисуса Христа.

— Это действительно его пояс?

— Да, сударь. Я в этом не сомневаюсь. Император Карл Великий собственноручно поставил на обоих его концах печати, подтверждая его подлинность.

— Ах так!

— Я покажу вам обрывок веревок, которыми был связан Господь Иисус Христос.

— Ах так!

— Я покажу вам острие гвоздя, которым его прибили к кресту; кусочек пропитанной желчью и уксусом губки, которую поднесли ему палачи, и кусок трости, которой его били.

— И вы мне все это покажете?

— Это еще далеко не все.

— В самом деле?

— Я покажу вам пояс Богоматери; голову святого Анастасия; руку, на которой старец Симеон держал младенца Иисуса; кровь и кости мученика святого Стефана, на которых приносили клятву римские короли; дубовое кольцо, которое носил в темнице святой Петр; масло святой Екатерины…

— И все это за семь франков?

— Да, сударь, просто даром; но что поделаешь, в наше время, когда почти никто больше не верит в Бога, приходится понижать цены; сто лет назад вы не увидели бы столько всего и за луидор.

— Черт побери! Значит, мне посчастливилось, что я родился в тысяча восемьсот третьем году!

— Но, разумеется, если господин желает заплатить больше, это не возбраняется.

— Понимаю, но, если позволите, я буду придерживаться назначенной цены.

— Просто я еще не перечислил господину все, что у нас имеется.

— Не все перечислили?

— Конечно, нет, сударь. У нас еще есть волосы святого Иоанна Крестителя; манна небесная; кусок жезла Аарона; три реликвии, которые повесили на шею Карлу Великому при его погребении.

— И что это за реликвии?

— Это хрустальный сосуд с волосами Богоматери; ее портрет, написанный святым Лукой, и частица истинного креста.

— Та самая частица, которая была принесена ангелом, а затем, потерянная Пипином, отвоевана Роландом у Ве-л икана-с- Изумрудом?

— Та самая, сударь, та самая! Кроме того, охотничий рог из слоновой кости, принадлежавший Карлу Великому; его голова и рука, а еще… Впрочем, господину и так ясно: тут есть что посмотреть за семь франков.

Я испустил глубокий вздох, увидев, как кощунственно здесь относятся к святыням, и вошел. Сторож показал мне все, о чем он говорил, голосом аукционщика подробно рассказывая о каждом предмете и без всякого благоговения притрагиваясь к этим реликвиям, которые ему следовало бы почитать хотя бы за их древность.