Но каких торговцев, сударыня! Глядя на них, Вы получили бы своеобразное представление об африканской торговле! Один был продавцом угля и нес в обеих руках три или четыре куска почерневшего дерева; другой продавал кирпич и нес десять или двенадцать кирпичей; третий продавал домашнюю птицу и нес уснувших у него на руке двух голубей, за спиной у него висела курица, а с помощью шеста он заставлял идти перед собой индюка. Некоторые подгоняли крохотного ослика, нагруженного дровами или овощами. То были представители крупной марокканской коммерции. Самая большая выручка, на какую им можно было рассчитывать, определенно составляла меньше двадцати су, а кое-кто нес товаров не более чем на два-три су. И все они шли из селений, расположенных в трех, четырех, шести, десяти льё отсюда, вместе со всем семейством: женщинами, детьми, стариками.
На голове у женщин были огромные соломенные шляпы, похожие на обрезанный по кругу плетеный коврик, центр которого закреплялся на самой макушке. Детей матери тащили за собой или несли на спине; помимо своего потомства, они несли еще кур или кирпичи. Старики с великолепной седой бородой шагали, опираясь на палку, или ехали верхом на осле; у них был вид древних патриархов, направляющихся в какой-нибудь современный Иерусалим.
Что же касается лиц женщин, то не было ни малейшей возможности их увидеть; но, к счастью, если не считать неудовлетворенного любопытства, почти наверняка можно сказать, что мы от этого немногое потеряли.
Весь этот народ — оборванный, в лохмотьях, прикрывающий свою наготу дырявыми одеялами, — выглядел необычайно гордым. Никогда одетый в пурпур император, въезжавший в Рим на триумфальной колеснице и ступающий по Священной дороге, чтобы подняться на Капитолий, не держал голову с бблыиим достоинством.
Ибо у этих людей достоинство заключено в самом человеке, этом образе Бога, а не в положении, которое он занимает, и не в одежде, которую он носит; араб — султан у себя дома, вроде властителя в своем королевстве; и если два раза в неделю он продал на рынке в Танжере, Фесе или Тетуане уголь, кирпич или птицу, если после такой продажи он выручил то, на что можно прокормить себя и свою семью до следующего базарного дня, то большего ему и не надо, ничего другого он не просит и даже не желает.
Не телесная нищета, а оскудение сердца, клоня человека к земле, стирает с его лица божественную печать, которую сам Всевышний оттиснул на нем.
Большинство мужчин проходили мимо, не останавливаясь и не глядя на нас, а вернее было бы даже сказать: не видя нас; кое-кто задерживался, отвечая на вопросы нашего янычара, и Жиро с Буланже пользовались случаем, чтобы зарисовать их в своем альбоме. Двое или трое, заметив, что у них крадут их подобие, сердились и с ворчанием спешили уйти. Другие же — как правило, молодые люди — останавливались, заинтересовавшись рисунком, и громко смеялись при виде собственного изображения на бумаге.
Среди всех этих мужчин лишь четверо или пятеро имели ружья, причем скверные. Другого оружия я у них не видел. На противоположной стороне бухты караваны верблюдов и мулов, которые из-за дальности расстояния казались нам отрядами крупных муравьев, продвигающихся цепочкой, продолжали входить в Танжер.
Мы дважды вытягивали невод на берег; улов был неплохой, но чудесным быть не обещал. Предоставив матросам закинуть сеть в третий раз, а Буланже и Жиро вдоволь насладиться зарисовками, мы — Маке, Виаль и я — отправились искать удачи на охоте. Поль пошел с нами, чтобы служить переводчиком.
Еще утром я с радостью отметил, что, порекомендовав мне его, Шеве — по крайней мере в этом отношении — не обманул меня: это был настоящий араб; если не считать небольшого акцента, который указывал на различие двух местных наречий, Поль превосходно изъяснялся со всеми, к кому он обращался.
Поохотившись примерно с час и убив трех или четырех зуйков и пять или шесть бекасов, мы увидели, как на грот-матче "Быстрого" поднимается флаг, дающий сигнал сбора. С капитаном было условлено, что флаг этот, поднятый от десяти до одиннадцати часов, возвестит о приготовлениях к завтраку. Мы тотчас присоединились к экипажу. Нас ожидали четыре больших ведра, полных свежей рыбы самого что ни на есть аппетитного вида.
Предстояло снова садиться в лодки, что было нелегким делом; с приливом волны стали намного больше, а главное, гораздо неспокойнее, чем во время отлива; матросов, которые вот уже три часа находились по шею в воде, это ничуть не тревожило, но не могу сказать то же о нас.
Предлагалось несколько способов посадки: первый — проделать путь на плечах матросов; второй — попробовать добраться до лодки, сняв только брюки; третий — сбросить всю одежду и добираться вплавь.
Был принят первый способ транспортировки; подавая нам пример, шествие открыл Виаль. В десяти шагах от лодки волна опрокинула всю человеческую пирамиду, матросы и лейтенант исчезли под водой, но тотчас появились вновь: Виаль плыл сажёнками к лодке, а матросы возвращались, чтобы предложить нам свои услуги.
Пример был малоутешителен, однако Жиро решительно отважился на вторую попытку. Какая-то морская нимфа наверняка была неравнодушна к Жиро, ибо он добрался до лодки целым и невредимым. За ним последовал Дебароль, и для него все обошлось несколькими брызгами; но Буланже, Маке и я не желали ни о чем таком даже слушать.
Буланже ловко воспользовался тем, что у моряков называется временным затишьем, или просветом. Если Вы не знаете, сударыня, что такое временное затишье, загляните в "Морской словарь" адмирала Вилломеза, ставший в последние дни нашей настольной книгой. Итак, воспользовавшись временным затишьем, Буланже вручил матросу свои брюки и, приподняв редингот, с видом юного лицеиста, делающего первые шаги на семейном балу, осторожно направился к лодке. Древний Океан усмотрел в этой скромной поступи почтение к своему могуществу и был снисходителен к Буланже. Я и Маке ринулись вплавь. Собравшись наконец в полном составе, мы стали грести к "Быстрому".
Нас ожидал великолепный завтрак, подкрепленный жареной рыбой, которой воздали честь г-н Флора и г-н Кутюрье, наши гости: мы встретили их на борту, куда они прибыли раньше нас.
Мы позавтракали в большой спешке, ибо нас подталкивало любопытство; как уже говорилось, в Танжере был базарный день, и рынок закрывался в час дня.
Не бывает домов, даже самых лучших, где обслуживали бы так, как на государственном корабле. На государственном корабле Людовику XIV уж точно не пришлось бы ждать, и одно из самых примечательных высказываний старой монархии еще предстояло бы сделать, а это значит, что оно, возможно, никогда и не было бы сделано.
Вельбот покачивался у трапа; мы мгновенно очутились в нем, весла опустились, и он поплыл к Танжеру.
ДАВИД АЗЕНКОТ
По мере того как мы приближались к городу, город, показавшийся нам вначале меловой глыбой, стал словно распадаться на части, постепенно являя себя во всех подробностях.
Что прежде всего поражало сторонний взгляд, так это квартал консульств, теснившихся одно к другому и узнаваемых по их флагам. На конце длинных мачт развевались флаги Англии, Испании, Португалии, Голландии, Швеции, Сардинии, Неаполя, Соединенных Штатов, Дании, Австрии и Франции. Остальной город являл собой однообразное зрелище; лишь два исторических здания возвышались над уровнем домов, ограниченных двумя этажами с террасой над ними; эти два здания были касба и мечеть — дворец султана и жилище Бога.
Когда мы высаживались, муэдзин сзывал правоверных на молитву, и его голос — зычный, звонкий, властный, каким и надлежит быть голосу любого рупора религии, распространившейся благодаря сабле, — проплыв над городом, долетел до нас.
В самом порту было почти пусто, там загружались два-три испанских судна — вот и все; экипаж объяснялся с марокканцами на языке сабир, той странной смеси греческого, итальянского и французского, с помощью какой можно объехать все Средиземное море. На дамбе находилось около двадцати арабских грузчиков: они разбирали на части старый корабль.
