Туркам не слишком нравятся его научные странствия посреди их государства; они никак не могут поверить, что из простого желания продвинуться еще на один шаг в науке правительство поручает человеку изображать на бумаге с помощью неведомых инструментов чертежи, в которых сами они ничего не понимают.

Однако уважение, и я бы даже сказал больше, любовь к французам в этой части Африки такова, что правящий бей дал безоговорочное разрешение г-ну де Сент-Мари снимать эти планы. Мало того, для большей безопасности бей велел сопровождать его мамелюку, имеющему на руках амру.

Располагая этим мамелюком, а главное, располагая собственной неодолимой решимостью и неслыханной отвагой, г-н де Сент-Мари совершает фантастические путешествия. Время от времени он исчезает со своим арабом, в течение пяти-шести месяцев о нем ничего не слышно, а затем, по прошествии этого времени, в один прекрасный день или прекрасную ночь он стучит в дверь. Он явился из Джебель-Октара или Джебель-Корры. Он открыл неизвестные озера, неведомые горы, племена, названия которых не знает и сам тунисский бей. Жена спрашивает его, не подвергался ли он опасности. Сент-Мари пожимает плечами. Дело в том, что для этого человека опасностей уже не существует, ибо опасностью сделалась сама его жизнь.

Только от его мамелюка и узнают о выдержанной им борьбе, об охотничьих подвигах, о полученных им ранах — сам он об этом никогда не говорит.

В Тунисе он проводит два или три месяца. Затем в одно прекрасное утро он снова исчезает, чтобы появиться вновь лишь спустя шесть или восемь месяцев после своего исчезновения.

По счастью, мы прибыли в Тунис в промежутке между двумя такими отлучками. Завтрак прошел превосходно: морская болезнь сделала свое дело. Лапорт и Маке смотрели, как мы управляемся с едой. По правде говоря, полюбоваться было на что, картина нашей трапезы не могла не привлечь внимания, так как вследствие прогулки у нас появилось чувство голода, а ветер еще больше усилил аппетит.

После завтрака капитан, не зная, чем развлечь дам, предложил им выстрелить из пушки в честь парижанок. Все спустились на батарею тридцатишестифунтовых пушек, зарядили их, и дамы открыли огонь с отвагой, превосходившей мужскую.

"Открыли огонь?" — спросите Вы, сударыня. Да, открыли огонь своими белыми, своими изящными ручками, открыли огонь, словно умелые артиллеристы, не отвернувшись и не заткнув уши.

О наши прекрасные парижанки, премило вскрикивающие от ужаса, когда на сцене какого-нибудь из наших драматических театров актер достает из жилетного кармана крохотный пистолет, — приезжайте в Тунис, и не пройдет и полугода, как вы будете стрелять из пушки, причем какой пушки — тридцатишестифунтовой, ни много ни мало.

Как ни занимательно было это развлечение, ему, подобно всем развлечениям на земле, должен был наступить конец. Около пяти часов мы распрощались с капитаном "Монтесумы", спустились в лодки и направились в Тунис.

Море по-прежнему было неспокойно, и мы не без трудностей добрались до узкого прохода в гавань, но как только мы там оказались, а затем вошли в озеро, и речи уже не было ни о ветре, ни о волнах. Мы шли на веслах, все время безрезультатно посылая пули в огромных птиц, поднимавшихся над стоячими водами и своей безмолвностью напоминавших неясытей. С нашим французским экипажем, французскими спутниками и французскими песнями мы вполне могли вообразить себя на Ангенском озере, если бы не открывающийся вид Туниса.

Когда мы причалили к молу, нас встретил привычный кортеж из евреев в хлопчатых шапочках и воющих собак. Евреев привлекали наши кошельки, собак — наша плоть, но и то и другое мы решительно собирались оспаривать как у евреев, так и у собак.

В консульство мы вернулись беспрепятственно, но именно там нас подстерегала опасность. Двор консульства превратился в базар. Наши вчерашние покупки наделали много шума. Ювелиры, торговцы поясами, коврами, тканями, зеркалами, ружьями, кинжалами и пистолетами, разложив свой товар, дожидались нашего возвращения.

Едва мы появились у входа, как вся эта стая накинулась на нас: если бы не двое наших янычар, нас разорвали бы на куски. Мы кричали во все горло, что консульство — это место убежища; Лапорт поспешил к нам на помощь. Было условлено, что нам дадут отсрочку до завтрашнего утра и вечер будет в нашем распоряжении, но зато завтра мы сами окажемся в распоряжении тунисских предпринимателей. Каждый из них оставил свой тюк на месте, и все это под охраной французской чести.

Было восемь часов, бал начинался в девять. У Лапорта едва оставалось время, чтобы зажечь свет в гостиных, а у нас — чтобы облачиться во фрак.

В девять часов французский оркестр заиграл кадрили и польки. Тридцать или сорок танцоров в черных фраках и черных панталонах старательно кружили тридцать или сорок танцовщиц в газовых и атласных платьях. Пять или шесть турок в длинных, строгих, исполненных великолепия нарядах, скрестив ноги и неподвижно застыв в углу, казались маскарадными персонажами, забредшими на парижский праздник.

В этой картине было несколько второстепенных деталей, напоминавших о Тунисе, к примеру фаянсовый паркет, с которым Александр, танцуя польку, познакомился как нельзя более близко.

Был там арабский импровизатор, развлекавший публику разными историями, подобно тому, как Левассор развлекает ее в Зимнем саду своими песнями.

В углу там, как я уже говорил, виднелось дивное лицо шейха эль-Медина, который сидел на корточках, в то время как два его сына, высокие и статные, словно два грузина, стояли возле него, соблюдая почтение, которое хранят дети по отношению к отцу и которое запрещает сыновьям, какого бы возраста они ни были, сидеть в присутствии отца.

Были там еще и кофе, пахучий дым чубуков и юки, шербет и мороженое по-восточному, но все это лишь придавало вечеру еще большую яркость и привлекательность.

И все это, не считая истории об Очаровательном принце. Ах, сударыня! Вам, наслаждающейся с Вашим тонким умом "Тысячью и одной ночью" и радующейся сказкам Перро, Вам, сударыня, я уверен, неведома история об Очаровательном принце, которую рассказал мне арабский импровизатор, в то время как наши спутники наперегонки отплясывали польку.

Я изложу Вам эту историю, сударыня, но вряд ли сумею рассказать ее так, как это делал Хасан бен Махмуд-Джелу-ли и как по мере его рассказа переводил мне ее Руман.

"Родился некогда в Тунисе принц, и был он до того безобразный, ну до того безобразный, что при виде его безобразия все, словно сговорившись, стали называть его Бу-Эззин, то есть ’’Очаровательный принц".

Однако, чтобы несчастный принц, обманутый своим именем, никогда не узнал правды о себе, правящий бей, из вполне понятной предосторожности, запретил всем под страхом смерти давать в руки принца, своего сына, зеркало и вообще оставлять зеркала у него под рукой.

Таким образом, принц, веселый и довольный собой, достиг двадцатилетнего возраста; он считал себя самым красивым из всех юношей Регентства, а придворные, разумеется, остерегались вывести его из этого заблуждения.

К несчастью, правящий бей умер, оставив бейлик своему сыну, и, опять же к несчастью, Очаровательный принц, обожавший отца, пожелал в знак траура сбрить себе бороду и в то же время отпустить волосы.

Он потребовал цирюльника. Бедняга, которого привели, прибыл недавно из Суса. Он понятия не имел об известном приказе покойного бея относительно зеркал. Поэтому первое, что он сделал, это запасся зеркалом, а второе — вложил это зеркало в руки Очаровательного принца.

Очаровательный принц поднес зеркало к лицу, и тут раздался крик, который услышали везде: от дворца до Алжирских ворот; потом Очаровательный принц горько заплакал и стал рвать на себе бороду. Он не строил иллюзий, он осознал свое уродство.

Само собой разумеется, что в ту минуту, когда принц увидел себя и убедился, что зеркало отражает именно его черты, он бросил зеркало себе под ноги и растоптал его на мелкие кусочки.