Она позировала с очаровательной улыбкой, недоумевая, почему за время ее отсутствия в наших глазах появилось грустное выражение. Жиро попросил мякиш хлеба, чтобы стирать карандаш, но в доме хлеба не оказалось, пришлось идти просить его у соседей. Через час портрет был закончен — он получился прекрасным. У Жиро набросок редко выходит таким удачным.
Мне было непонятно, что можно предложить в подарок этой семье; я попросил Кармен сделать для Жиро украшение, подобное тому, какое она носит на голове. Это что-то вроде газового банта, вышитого серебром; она тотчас же сняла свой и протянула ему. У меня в рукавах рубашки были запонки — пара бриллиантов. Я отстегнул их и упросил Кармен взять их, чтобы сделать из них серьги. Потом я дал луидор ее сестричке, не осмеливаясь дать больше из боязни, что могут подумать, будто я подаю милостыню.
Вам трудно будет осознать чувство глубокой грусти, владевшее мной, когда я покидал этот дом. Конечно, Кармен далеко до Черрито, Эльслер и Тальони, но может ли эта дистанция сравниться с глубиной пропасти, разделяющей нищету одной и роскошь других? Кармен взяла с меня обещание посмотреть, как она будет танцевать арагонскую хоту; я не замедлил согласиться — бедная девочка так радовалась этим запонкам, точно они стоили тысячу луидоров. Она обещала мне надеть их в тот же вечер.
На обратном пути я встретился с выходящим от меня графом дель Агвила. От кого-то он прослышал, что отъезд Монтеса и Чикланеро меня огорчил. В самом деле, я высказывал сожаление, что не состоялась эта коррида, по всей вероятности последняя, которую мне предстояло увидеть в Испании, и граф пришел предложить мне замену. Он и его друзья задумали дать в мою честь праздник за городом и показать мне, как они сражаются с быками. Вы понимаете, сударыня, размах этого гостеприимства? И не чудо ли, что десять или двенадцать самых знатных дворян города будут ради меня играть роль пикадоров?! Я с благодарностью принял предложение; праздник намечен на послезавтра — надо еще успеть сделать все необходимые приготовления к корриде.
Александр не вернулся, и я начал серьезно волноваться, когда Бюиссон мне во всем признался. Александр взял у него накануне переводной вексель на тысячу франков и просил успокоить меня по поводу своего отсутствия; однако он не знал, когда и где ему удастся к нам присоединиться, и просил нас отмечать камешками наш путь, как это делал Мальчик с пальчик. Поскольку заемное письмо было выписано на имя Парольдо, то нетрудно догадаться, в какую сторону направился наш беглец. Что бы там ни говорил и ни делал Александр, его отъезд меня все же несколько тревожит; в любую минуту мы можем получить уведомление, что в Кадисе нас ждет корабль, и вынуждены будем уехать; и тогда, я Вас спрашиваю, сударыня, на каком краю света к нам присоединится «малыш Дюма», как называет его Жиро?
Остаток дня прошел в разглядывании дворов, вид на которые открывается через ворота. Ах, сударыня, что за прелесть эти севильские дворы! Прежде всего, здесь нет никаких ужасных массивных дверей, хорошо Вам знакомых, есть только изящные решетки, такие узорчатые и очаровательные, каких я никогда в жизни не видел: со всевозможными рисунками в стиле Людовика XV, вензелями, рядами острых пик, все целиком из железа, но железа, обработанного так, как это делали четыре столетия тому назад.
За решеткой виден двор, вымощенный мрамором; здесь невероятно дорог камень, а мрамор используют на каждом шагу. Итак, за решетками виден мраморный двор с фонтаном посередине и мраморными арками вокруг. Это античный имплювий и одновременно арабское патио. Кругом много цветов, незнакомых в наших северных краях: с крупными красными венчиками, изогнутыми в виде рожка; длинные синие гроздья на стебле, покачивающем множеством своих колокольчиков при малейшем дуновении ветра; какие-то сорта роз телесного цвета, поднимающиеся на высоту в двадцать футов; пурпурные звезды, пылающие в темно-зеленой листве, которая напоминает листву бузины, а по углам — апельсиновые и лимонные деревья, согнувшиеся под тяжестью своих золотых плодов. Кое-где под арками этих дворов висят картины, как в галерее.
Да, кстати о картинах, сударыня: Вам нравится Мурильо? Наверное, это Ваш художник? У него есть цвет, рисунок, очарование. У него есть все, и, не будучи ни Рафаэлем, ни Рубенсом, он писал мадонн таких же целомудренных, как Рафаэль, и в таких же сочных красках, какими пользовался Рубенс. Но, если Вам нравится Мурильо, не стоит приезжать в Севилью. Мурильо родом из Севильи, вернее из Пиласа, маленького городка в ее окрестностях. И потому, каждый севильский собиратель картин считает своим долгом, как земляк Мурильо, иметь или, по крайней мере, утверждать, что он имеет, пять или шесть его картин. У Мурильо, так же как у Рафаэля, было три манеры письма. Это обстоятельство очень удобно для любителей живописи, которые приписывают метру все грехи его учеников и твердят, что у них есть Мурильо во всех жанрах — Мурильо холодный и теплый, Мурильо бледный и темный. Если так считать, то в одной лишь Севилье примерно три тысячи картин Мурильо. Как видите, по сравнению с этим неутомимым тружеником Рафаэль и Рубенс просто лентяи.
Новости, сударыня! Новости, и какие! Минуту назад мы узнали, что «Трахано» потерпел крушение в Гвадалквивире. Как Вы понимаете, в первую очередь мы забеспокоились о судьбе наших соотечественников, господ Нюжака и Мёльена. К счастью, никто не погиб, хотя все страшно испугались, за исключением Мёльена, проявившего поразительное бесстрастие. Наверное, если пришлось тонуть на «Медузе», приходится так или иначе свыкаться со всеми кораблекрушениями.
Вот как обстояло дело. С приближением к Кадису Гвадалквивир принимает вид настоящего океана. И потому там случаются небольшие штормы. Капитан «Трахано», опаздывая на два часа и пробиваясь сквозь густой туман, умудрился сесть на мель в пятидесяти шагах от берега. Однако, поскольку в это время был прилив, в течение шести часов оказалось невозможным добраться до желанного берега. Все эти шесть часов пассажиры освежались бесконечными волнами, набегавшими на судно, и всем пришлось взбираться на ванты и даже на марсы, как при настоящем кораблекрушении. Во время отлива море отступило, и «Трахано» оказался почти что на суше. Пассажиры спустились, но не на землю, а в воду, кое-как добрались до берега, а оттуда до Кадиса, куда они явились невредимые, но весьма взбудораженные.
Вот такая самая большая новость в Севилье на этот час, и я спешу поделиться ею с Вами, сударыня. С той же почтой пришло известие, что наш корабль еше не прибыл; это позволяет нам не терзаться угрызениями совести по поводу нашего несколько затянувшегося пребывания в столице Андалусии, которую мы покинем послезавтра на товарище «Трахано» — судне «Е1 Rapido»[62]. Наш отъезд намечен на десять часов утра. В силу своего названия «Стремительный» обещает нам прибытие в Кадис в четыре часа дня.
Всего доброго, сударыня! В следующий раз, вероятнее всего, напишу Вам уже из Кадиса.
XL
Кадис, 19 ноября, вечер.
Вот видите, сударыня, как день на день не приходится, так дело обстоит и с кораблями. Мы гордо проплыли в полу-льё от трупа несчастного «Трахано», все еще погруженного в береговой песок и ожидающего высокого прилива, чтобы сняться с мели, в то время как для «Стремительного» все обошлось без всяких происшествий.
Сейчас семь часов вечера, и мы только что расположились в гостинице «Европа»; из Севильи мы выехали в десять часов утра. Вчера утром в девять часов меня ждала карета, запряженная семью мулами; однако стояла она не у дверей гостиницы, ибо даже коляска, запряженная одной лошадью, не могла бы туда подъехать, а на соседней площади, именуемой, должно быть, площадью Конституции. В Испании все площади носят имя Конституции. Мне никогда не приходилось видеть более изысканного выезда, чем этот — с шелковой красной и желтой упряжью, помпонами, плюмажами, колокольчиками, кисточками, сага-лом и кучером.
