Этот восторг и фанатизм росли с жаждой минутой, и неизвестно, до чего бы они нас довели, как вдруг двадцать голосов закричали: «Вито! Вито! Вито! Анита, исполни вито на столе!» Анита не заставила себя упрашивать. Ах, сударыня, какой пример в этом отношении андалуски дают француженкам! Итак, Анита никоим образом не заставила себя упрашивать: она вскочила на стул, а со стула — на стол.
В то же мгновение тарелки, бокалы, бутылки, ножи и вилки были отодвинуты, чтобы не поранить маленьких ножек, обутых в атлас, и танец начался. На этот раз, сударыня, рассказать Вам о перестуке ножек, о радости и воплях всех гостей было бы невозможно; признаться, все это неистовство казалось мне вполне естественным. Не могу припомнить, чтобы я видел когда-нибудь зрелище любопытнее этих людей, опьяненных без всякого вина и приветствующих неподражаемую сильфиду, которая, не шатая стол, не колебля бокалы, не сотрясая тарелки, танцевала, царя над этим кружком исступленных мужчин, пожиравших глазами каждое ее движение. На этом ужин кончился. Аниту на стуле перенесли в бальный зал, крича: «Танец! Танец!»
Если кто-нибудь, не будучи предупрежден о происходящем, проходил бы мимо дверей и услышал эти крики, он решил бы, что здесь кого-то убивают, тогда как, напротив, всем своим существом присутствующие были обращены к радости и дышали наслаждением. Две другие танцовщицы, как и Анита, возглавляли каждая свой стол и, как и Анита, снискали овацию. Тем не менее, перед тем как бал возобновился, началось какое-то перешептывание в тесном кругу, между девушками и их ближайшими родственниками. Это шушуканье, которое было совершенно непонятно мне, бедному иностранцу, и окончания которого с явным нетерпением ждали все остальные собравшиеся, завершилось победными криками: «Фанданго, фанданго!»
Анита и Пьетра решили танцевать вместе, причем во всей его полноте, фанданго — танец, обычно исполняемый мужчиной и женщиной. Даже самые опытные устроители празднеств не смогли бы более искусно раз за разом усиливать эффект, как это только что сделали наши превосходные хозяева. Ах, сударыня, коль скоро мне не удалось найти выражений, чтобы описать Вам качучу, оле и вито, не надейтесь, что я буду делать попытки дать Вам представление о фанданго. Вообразите двух пчелок, двух бабочек, двух колибри, которые носятся и летают одна подле другой, сталкиваются, касаются друг друга кончиками крыльев, снова сталкиваются, отскакивают; вообразите двух ундин, которые в дивную весеннюю ночь резвятся на берегу озера, прыгая по верхушкам камышей, не сгибающихся под их матовыми ножками, а затем, вволю покружившись и набегавшись порознь, постепенно приближаются друг к другу, пока не соединятся их дыхания, не смешаются их волосы, не соприкоснутся их губы. Этот поцелуй — высшая точка танца, трижды он повторялся со все возраставшим притяжением и на третий раз силы танцующих были исчерпаны. Танца не стало, как если бы исчезли с глаз ундины, вернувшись в свое озеро.
Больше всего меня удивили два обстоятельства: полная апатия, овладевшая танцовщицами после окончания танца, и почтение к ним всех этих мужчин, не осмелившихся ни единого раза, при всем своем безумном исступлении дотронуться до края одежды Аниты, Пьетры и Кармен.
Вечер кончился в два часа. Каждая танцовщица набросила на плечи свою накидку, взяла под руку свою мать, попрощалась и пешком направилась к себе домой. Я вернулся в гостиницу, доведенный до изнеможения этими впечатлениями. Два совершенно разных вечера оставили во мне неизгладимые воспоминания — вечер охоты в сьерре и вечер бала в Севилье.
На следующее утро я поинтересовался, какой подарок в знак благодарности можно послать этим дамам. Мне ответили, что они не примут ничего, кроме конфет. Я пошел на французский базар (в Севилье есть французский базар, сударыня, хотя на нем все говорят по-испански), купил там три фарфоровые корзинки и, наполнив их конфетами, фруктами и цветами, отослал в дома танцовщиц.
XXXIX
Севилья.
Вся Севилья пребывает в печали, сударыня! Сегодня, в воскресный день, корриды не будет. Вы, вероятно, помните, что Монтес и Чикланеро задержались в Севилье и обязались устроить здесь корриду. Но увы! Всю ночь шел дождь: «Nocte pluit tota», как сказал Вергилий, а зрелище, вместо того чтобы вернуться утром, сорвалось. Вот такие люди Монтес и Чикланеро, сударыня; это щёголи, не пожелавшие пачкать свои шелковые чулки и атласные туфли; увидев грязь на улице, они сказали: «Фи!» — и сели на пароход, отправлявшийся в Кадис.
Монтеро, который задержал свой отъезд на пару дней, рискуя нанести урон Португалии, и сделал это исключительно ради того, чтобы посмотреть корриду, зрелище, имевшее для него прелесть новизны, отправился следом за ними на мальпосте. Нюжак, в свою очередь, уезжает завтра на «Trajano» (читается «Трахано», если Вы хотите произносить это название на испанский лад). Он сопровождает до Порту г-на Мёльена, консула в Гаване. Мёль-ен — один из тех немногих пассажиров, кто уцелел во время кораблекрушения «Медузы». Александр уехал неизвестно куда; он исчез вчера в пять часов, и даже Дебароль, его неизменный страж, не может мне ничего о нем сообщить.
Как только ему стало известно об исчезновении Александра, он взял свой карабин и предложил мне отправиться на поиски беглеца, но мне не показалось, что это так уж необходимо. Мы пребывали сегодня с утра в каком-то растерянном состоянии: все наши планы были связаны с корридой, и, раз ее не было, приходилось искать новое занятие.
Занятие это нашлось быстро: мне захотелось увезти с собой что-нибудь на память о вчерашнем вечере. Я взял с собой Жиро и Бюиссона, и мы направились на улицу, где живет Кармен. Речь шла о том, чтобы добиться от нее разрешения написать ее портрет, на котором она была бы в своем парадном облачении, то есть в платье из газа, с блестками и украшениями, составляющем наряд танцовщицы.
Увидев нас, бедная девушка зарделась. Она вместе с матерью и младшей сестрой была занята шитьем арагонского платья: ей предстояло надеть его сегодня вечером, чтобы танцевать хоту.
Работа была спешная; я едва решился сказать Кармен о цели нашего визита, ведь уже наступил полдень, платье не было готово, а сеанс должен был занять не менее часа. Это было возражение, выдвинутое нам матерью Кармен, но девушка прошептала ей на ухо несколько слов, и все препятствия были устранены. Потом я узнал, что это были за слова. «Я откажусь от обеда, — сказала она, — и наверстаю потерянное время». Итак, было условлено, что Жиро проявит все свое проворство, а Кармен будет позировать.
Мы находились в маленькой бедной комнатушке на первом этаже; как все испанские дома, изнутри она была побелена известкой; вся ее обстановка состояла из четырех стульев. Кармен попросила нас подождать ее, а сама быстро поднялась по лестнице, чтобы сменить наряд. В ее отсутствие мать поведала нам о всех своих бедах: отец семейства болел и умер от какой-то изнурительной болезни. Кармен долго не решалась посвятить себя театру, но ее рукоделие приносило не больше трех-четырех реалов в день. Несчастная семья вынуждена была продать свои немногочисленные драгоценности, и на вырученные деньги Кармен, ощущавшая в себе способности к танцам, смогла взять несколько уроков.
Наконец с огромным трудом ей удалось устроиться в театр; она работает там около года и зарабатывает — не смейтесь, сударыня, мне стало очень грустно, когда я это услышал, — пятьдесят су за каждое свое выступление. Танцует она четыре раза в неделю, то есть получает сорок франков в месяц; из них она должна тратить что-то на свои туалеты. Вы понимаете теперь, что, хотя бедная Кармен и не вернулась к шитью и вышивке, ее новое ремесло не сильно обогатило семью, но сестра, мать, Кармен — все работают, и если они не могут жить на свои заработки, то, по крайней мере, делают вид, что могут.
Возможно тот, кто не слышал только что рассказанного нам, усмехнулся бы, увидев при ярком свете дня жалкий наряд из газа и всю мишуру, которые вчера, при свете четырех чадящих кенкетов еще способны были произвести некоторое впечатление, но у нас, после того как мы выслушали это печальное повествование, клянусь Вам, сжалось сердце, едва перед нами снова предстала эта девушка, которая в возрасте, когда полагается быть лишь красивой и счастливой, уже вынуждена нести тяжелую жизненную ношу.
