Анита держала в руках мужскую шляпу, которая принадлежала первому попавшемуся зрителю; поскольку не имело значения, у кого взять головной убор, танцовщица позаимствовала его, как я сказал, у того, кто оказался ближе всего к ней перед началом танца. Эту шляпу — не надо только путать кокетливое андалусское сомбреро с нашими шляпами от Депре или Бандони — танцовщица начала надевать себе на голову всеми возможными способами: сдвигая ее набок, как щёголь времен Директории, назад, как англичанин, и вперед, как академик.
Итак, Анита тем или другим способом надевала себе на голову шляпу, а затем время от времени снимала ее и приближалась к одному из зрителей, словно собираясь надеть ее на него. Однако при первом движении того, кто уже мнил себя счастливым избранником, к этому знаку благосклонности танцовщица поворачивалась на месте и одним прыжком оказывалась в другой стороне круга, заигрывая точно так же с кем-нибудь другим, кому предстояло быть обманутым, подобно своему предшественнику;
и каждый раз, когда случался такого рода обман, сударыня, раздавался смех, слышались овации и оглушительные «браво», способные обрушить зал, и это было справедливо, ибо, надо сказать, никогда мотылек, пчелка или сумеречная бабочка, слегка касающиеся своим хоботком цветов на клумбе, не перелетали от одного к другому с большим проворством, изяществом и большей непредсказуемостью, чем Анита. Поскольку я был королем празднества, сударыня, то в конце концов шляпа была возложена на мою голову, надо сказать к моему величайшему смущению, ибо было непонятно, как отблагодарить танцовщицу, которой нельзя даже поцеловать ручку.
Наступил короткий перерыв, в течение которого Анита среди восторженных рукоплесканий присутствующих принимала похвалы. По-видимому, самое большое удовольствие от похвал она получала, когда ее называли очень пикантной, s а 1 a d а. Я повторил ей тот же комплимент, не найдя другого способа отблагодарить ее. Тем временем к выступлению готовилась Пьетра, и чем больше она привлекала к себе общее внимание, тем короче становилось царствование ее соперницы. Послышались два-три выкрика: «Вито! Вито!» Все голоса повторяли: «Вито!» Я присоединился к ним, даже не понимая, что означает моя просьба. Пьетра вошла в середину круга.
Хотя я и не знал, что такое «вито«, сударыня, но при первых же звуках гитары, по первым сыгранным нотам немедленно это понял. «Вито» — это чечетка, которую с небрежностью начинает скучающая женщина, затем с нетерпением ускоряет возбужденная женщина и в конце концов с исступлением завершает неистовствующая женщина. В этой чечетке есть нечто судорожное; осознаешь, что танцовщица может упасть замертво после такого танца.
Танец этот неописуем; ничто не может дать о нем представления, ни перо, ни кисть: перу не хватает красок, кисти — движений. Ни рассказать об этих изгибах спины, поворотах головы, пылающих взглядах, которые могут принадлежать только дочерям солнца, именуемым анда-лусками, ни изобразить их нельзя. Но примечательно — и в наших северных и западных краях в такое трудно поверить, — что все эти странные, незнакомые, небывалые для нас движения сладострастны, но в них не чувствуется ни малейшей разнузданности, подобно тому как в греческих обнаженных статуях нет никакой непристойности.
Пьетра должна была быть довольной: ее успех сравнялся с успехом Аниты, ее соперницы. Все шляпы были брошены к ее ногам, но, проявляя всю ту преданность законам гостеприимства, она пренебрегла всеми в пользу моей. Пьетра пыгнула на нее и топтала ее двумя своими маленькими ножками до тех пор, пока та не приобрела форму сплющенного жибюса. Такой жест со стороны испанской танцовщицы — это высшее проявление учтивости, это самое большое кокетство, какое ей позволено выказать по отношению к иностранцу. Я поблагодарил ее от всего сердца, сказав, что в жизни не видел ничего более пикантного, и она, видимо, была столь же довольна этим комплиментом, как я — ее учтивостью.
Снова наступил перерыв; казалось, что после вито и оле все лишились сил. Принесли прохладительные напитки. Эти балы, высшая почесть, какой может быть удостоен иностранец, эти балы, которые повторяются не чаще четырех раз в год и ради которых отпрыски наших знатных семейств готовы на любые безумства, проходят в обстановке чрезвычайной простоты. Я уже говорил о месте, где они устраиваются, и пытался описать его. Что же касается прохладительных напитков, то они состояли всего-навсего из двух-трех дюжин бутылок превосходного вина из Монтильи, которое все пили втроем или вчетвером из одного бокала.
На самом деле в этой простоте, вызывающей у Вас улыбку, сударыня, есть некое очарование братства. Возможно, среди присутствующих были очень богатые идальго, готовые потратить сто луидоров за вечер, но, возможно, был и какой-нибудь бедный дворянин, живущий на один дуро два или три дня. Так вот, на этом местном празднике каждый мог присутствовать, не испытывая на следующий день сожалений. И богатый идальго, и бедный дворянин — каждый мог рассчитывать на нежные улыбки наших очаровательных волшебниц, каждый мог вдыхать этот жгучий воздух, напоенный любовью и сладострастием.
Я выпил, как и другие, свой бокал монтильи, наблюдая, как Анита прикасается губами к своему бокалу, и увидел, что Анита передала его в руки своему соседу, а тот подал его мне со словами: «Это от Аниты». — «Пейте! Пейте! — подсказал мне Бюиссон. — Это любезность, оказываемая вам Анитой».
Я поклонился и выпил, не заставляя себя упрашивать: по-видимому, Анита прощала мою вчерашнюю оплошность. Через несколько минут мне принесли еще один бокал, на этот раз от Пьетры, которая глазами показала, что именно мне она адресует свой дар.
Глаза Пьетры — самые красивые из всех когда-либо мною виденных, сударыня; я поторопился исполнить то, о чем просили меня эти красивые глаза, а затем повернулся к Кармен. Бедная девушка покраснела, как вишня, увидев что я ищу ее взглядом; она поднялась, тоже коснулась губами своего бокала и сама поднесла его мне. «Окажите мне ту же честь, — промолвила она, — какую вы оказали Аните и Пьетре!» Я взял бокал, чуть придержав ее ручку, выпил и возвратил ей бокал. «Теперь, — сказала она, — я буду хранить его всю мою жизнь!» И с этими словами она вернулась на свое место. Я рассказываю это Вам, сударыня, с той же простотой, с какой она все это проделала и произнесла.
Наступил час ужина; были накрыты три стола; каждый из них предстояло возглавить одной из танцовщиц. Анита встала, подошла и взяла меня под руку. Я проводил ее к столу, а точнее, позволил ей подвести меня к столу. Мы расселись по местам; нас было человек двадцать. Стол был длинный и очень просто сервированный. Как я уже говорил Вам, сударыня, в Испании трапеза — это своего рода обязанность, которую исполняют во имя самосохранения, а вовсе не ради удовольствия. Поэтому на столе стояло ровно столько блюд и вин, сколько было достаточно для утоления голода и жажды.
Я уже говорил Вам об умеренности андалусок. Что касается напитков, то Анита, Пьетра и Кармен лишь слегка пригубили свои бокалы; что же касается еды, то они огра-ничилсь тем, что нехотя отведали два-три блюда, составлявшие ужин.
Как Вы видели, сударыня, в Испании за здоровье людей пьют очень своеобразным образом, присылая им свой бокал. Так вот, представьте себе, так же за здоровье людей здесь и едят, передавая им на кончике своей вилки кусочек кушанья из собственной тарелки или на кончике своего ножа уже надкусанный фрукт. Разумеется, мне со всех сторон подносили вилки и ножи.
Жиро воспользовался этим обстоятельством, чтобы нарисовать меня в роли жонглера. Вы не можете себе представить, каким веселым и шумным был этот ужин, хотя каждый сотрапезник выпил не больше четверти бутылки. Одни пели, держа в руках гитару, другие декламировали стихи, ведь, благодаря красоте кастильской речи, в Испании, как и в Италии, все поэты. Стихи слагались в честь Аниты: это были мадригалы, сонеты, оды.
Эти восхваления, слова одобрения, сравнения и метафоры; эти аплодисменты, крики и возгласы «браво» делали ненужным вино, ибо их одних было достаточно, чтобы опьянить тех, кто возносил хвалу, и ту, кому она предназначалась. На самом деле, сударыня, Вы понимаете, что все эти крайности — всего лишь проявление невольной признательности за совершенно бескорыстную любезность трех очаровательных женщин, устроивших нам этот вечер; и им платили — если только подобные милости можно оплатить — им платили восторгом, а скорее даже фанатизмом.
