XXXVIII
Севилья, 13 ноября.
Следует сказать, сударыня, что в нас пробудилась пылкая любовь к Андалусии; мы, мои друзья и я, не вылезаем от шорников, портных и изготовителей гетр. Нам кажется, что нет ничего прекраснее здешних гетр, сюртуков и конской сбруи. И действительно, именно в Севилье делают самые красивые гетры, какие только бывают на свете; поэтому лично для себя я заказал шесть пар; еще я заказал полное снаряжение мула, включая помпоны и колокольчики. Снаряжение это наверняка будет иметь громадный успех в Лоншане, если только его доставят вовремя, в чем я сомневаюсь, и если оно появится там еще в этом году.
Что касается сюртуков, то тут я решил воздержаться. Еще в Кордове я встретил портного-изгнанника, рассказавшего мне чрезвычайно трогательную историю своего отступничества. Выслушав эту историю и проникшись интересом к рассказчику, я заказал ему полный костюм кордовского охотника. Кстати, у меня появилось еще нечто вроде одного замысла. Если Вы читали «Тристрама Шенди», то Вам известно, что у каждого человека есть свой конек; мой конек — это обстановка квартиры, так, по крайней мере, утверждает Александр. И вот, как только что было сказано, у меня появился замысел: прикрепить к занавесям и портьерам восхитительные пестрые накидки, которые набрасывают на себя андалусцы, сами никоим образом не сознавая, насколько изящно и удачно у них это получается. Бюиссон (не удивляйтесь, встречая его имя на каждом шагу) отвел меня в лавку, и там под его наблюдением я сделал заказ.
На вечер, как Вам известно, был назначен бал. Бюиссон предупредил нас, что мы доставим большое удовольствие нашим хозяевам, если на этот вечер отдадим предпочтение испанским костюмам. Я вполне мог себе это позволить — Вы ведь помните грабительский налет, предпринятый мною в Кордове; у Жиро и Дебароля были сюртуки, сшитые Хосе де Батаро, модным севильским портным; Александр в мгновение ока раздобыл себе куртку и шляпу, в кушаках же у него недостатка не было — начиная с Мадрида он составил себе из них целую коллекцию; Сен-При выглядел настоящим андалусцем, да еще из числа самых элегантных; Буланже, Монтеро и Нюжак неведомыми мне тайными путями раздобыли себе куртки и сомбреро, в каких ходят majos.
Я говорю только о куртках и шляпах, и вот почему: раньше носить полагалось полный костюм, то есть, помимо куртки и шляпы, надевали еше кюлоты с бархатными отворотами, открытые гетры и чулки с вышитыми стрелками, видимыми сквозь прорези в гетрах; но, что поделаешь, сударыня, наши ужасные панталоны и лакированные сапоги вот-вот обойдут весь свет. Появившись в Севилье, они завоевали себе право гражданства, так что национальный костюм отмирает снизу. Сначала вышитые гетры были заменены сапогами, потом кюлоты — панталонами.
Сегодня в Севилье очень модно быть французом от подметок до пояса и андалусцем от пояса до помпона на шляпе.
В итоге это довольно уродливо. Гетры и кюлоты представляются мне необходимыми: в них таится вся живописность, то есть вся изысканность этого наряда; самый элегантный человек, надевший шляпу, куртку, кушак, андалусский жилет и французские панталоны, становится похож на отвратительного кучера фиакра.
Сбор был назначен на девять часов вечера в кафе, где в наше пользование был отдан второй этаж. Этот второй этаж представлял собой большую комнату, по потолку разделенную надвое толстой балкой; комната была вымощена красной плиткой, а единственным украшением ее стен служила известковая побелка. Помещение освещали четыре чадящих кенкета, а весь оркестр состоял из цыгана с гитарой на коленях и огрызком сигары во рту. Когда я вошел, бальный зал был уже полон; общий его вид был довольно грустный: молодые люди в коричневых или черных куртках и круглых шляпах не слишком хорошо смотрелись на фоне белых стен и при тусклом освещении.
Зато, надо сказать, среди них, словно три светящиеся точки, словно три сверкающие звезды на темном небе, выделялись три королевы вечера — Анита, Пьетра и Кармен; их баскские юбки из белого газа, их черные или синие корсажи, вышитые серебром; их головные уборы с блестками и искрящейся бахромой, отражавшие свет, выглядели изумительно красиво. С накидками на плечах девушки ожидали начала танцев, на которые они пришли в сопровождении матерей, братьев, сестер и женихов.
Когда почти все собрались, раздались первые аккорды гитары. Кармен встала, не ожидая просьб, сбросила накидку на руки матери и в маленьких атласных туфельках прошла по грубым каменным плитам в круг диаметром не больше восьми футов. Первый ряд зрителей сидел, остальные стояли, расположившись ярусами по росту; зал более всего напоминал огромную воронку, состоящую из голов, которые в последнем ряду почти касались потолка, а в первом были на уровне пояса танцовщиц.
Танец Кармен представлял собой всего лишь обязательную часть программы; бедная девушка была самой юной из трех танцовщиц и самой неопытной; ее выпустили вперед, словно пробный шар, и потому восторг, доставшийся на ее долю, был умеренный. Но вот поднялась Анита, и все закричали: «Оле! Оле!»
Оле, сударыня, это один из танцев, запрещенных испанской цензурой к показу в театре; ремесло же всякого цензора состоит в том, чтобы устранять в той области, какая находится в его ведении, все истинно прекрасное, все истинно своеобразное. По счастью, мы были у себя дома; по счастью, мы избежали ножниц господ цензоров; по счастью, Анита, Пьетра и Кармен, прелестные вечерние птички, явились к нам, сохранив все перышки на своих крыльях.
Ах, Боже мой, сударыня, было бы неверно сказать, что этому бедному танцу нельзя предъявить никаких упреков; но господ цензоров с их чрезмерной стыдливостью отпугивают вовсе не чересчур высоко поднятая ножка, не те или иные рискованные антраша и опасные батманы; нет, то, что составляет прелесть этого танца, — это вся совокупность движений, благородных и сладострастных одновременно, невыразимо вызывающих и, тем не менее, не дающих право упрекнуть в какой-либо вольности; это мелодия, под которую совершаются эти движения, пение, сопровождаемое пронзительным свистом, который им сопутствует; это аромат народного танца, о котором все грезят, пока его не начинают марать розовые персты господ балетмейстеров; это, наконец, нечто в высшей степени упоительное для испанцев, которые видят подобные танцы пять или шесть раз в году и не только не пресыщаются ими, так же как и корридами, но каждый раз воспринимают их с новым восторгом. Судите же сами, какое впечатление эти танцы производят на иностранцев!
Я вновь стал свидетелем неистовой восторженности, поразившей меня еще прежде в цирке; это были овации, крики, каких Вы никогда не слышали в дни самых грандиозных наших успехов — против них всегда найдется кому выступать, хотя бы нашим ближайшим друзьям; пятьдесят шляп покатились к ногам танцовщицы в это тесное пространство, а она с очаровательной ловкостью, словно гётевская Миньона среди яиц, продолжала танцевать среди этого развала шляп, не задевая их. Признаюсь, мне вполне был понятен восторг присутствующих, но никоим образом — способ его выражения. Зачем нужны были все эти шляпы, которые подбирали, когда Анита удалялась, и снова бросали ей под ноги при ее приближении и среди которых эта надменная волшебница так легко проносилась?
Этот танец изумителен, сударыня, при том что это не танец в привычном нашем понимании, а целая поэма! Я не знаю зрелища более печального, чем наши танцовщицы, с явной усталостью совершающие свои прыжки и ставящие перед собой лишь одну цель — превзойти хоть на линию, хоть на пол-линии памятное всем мастерство Та-льони и Эльслер; несмотря на вечные улыбки, словно булавками пришпиленные к их губам, вы ощущаете их усталость, вы догадываетесь о ней, ведь наши балерины танцуют только ногами, лишь иногда, случайно, сопровождая свой танец движением рук. В Испании все иначе; танец — это удовольствие для самой танцовщицы, и потому она танцует всем телом: и грудь, и руки, и глаза, и рот, и поясница — все участвует в танце, дополняя движения ног. Танцовщица приплясывает, бьет ножкой, ржет, как кобылица в любовном возбуждении; она приближается к каждому зрителю, удаляется, вновь приближается, заряжая его магнетическими флюидами, волнами, хлещущими из ее разгоряченного страстью тела. Теперь Вы понимаете, сударыня, что чувствуют мужчины, когда живой вихрь наслаждения приближается к ним; они заражаются лихорадочным возбуждением танцовщицы, разделяют его и извергают пламя, сжигающее их, восторженными криками и рукоплесканиями. Говорят, что опиум уводит в мир грез, а гашиш лишает рассудка; я испытывал одно и наблюдал другое, сударыня, но ничто из этого не напоминает исступленного восторга пятидесяти или шестидесяти испанцев, аплодирующих танцовщице в чердачном помещении севильского кафе. Вот одна из самых изящных фигур танца оле, а вернее, эта фигура и есть сам танец.
