Мне никогда не приходилось видеть ночи спокойнее и прекраснее. Луна, которой надо было отомстить за тридцать шесть часов дождя, самовластно царствовала на небе и озаряла все вокруг светом, сравнимым с сиянием дня на Западе. Однако свет этот был более мягкий, спокойный, гармоничный. Все дневные звуки — крики торговцев, грохот катящихся по мостовым экипажей — замерли и уступили место таинственным звукам ночи. Время от времени слышались переливы гитары: их веселые ноты раздавались под балконами и уносились легким ветерком, насыщенным ароматом лимонных деревьев и жасмина. Чувствовалось, что весь этот город, такой радостный днем, сохранил часть своей оживленности и на ночные часы и кто-то из его обитателей бодрствует, наслаждаясь любовью, а кто-то спит, грезя о любви.
Вдоль всей галереи, несомненно в предвидении таких прекрасных ночей, были расставлены длинные диваны, располагающие к отдыху. Я лег на один из них и, обратив глаза к лазурному небосводу, в глубине которого мой остановившийся взгляд ежеминутно различал все новые звезды, дал убаюкать себя этим дальним прерывистым мелодиям, заглушаемым время от времени боем ночных часов, ясный звук которого раздавался каждую четверть часа, как если бы некая бронзовая птица, пролетая, касалась их колокола кончиком своего крыла. Сходство было особенно сильным еще и потому, что в Севилье, как и повсюду, двое разных башенных часов не звонят одновременно. Вы ведь знаете, сударыня, как трудно было Карлу V выверять дюжину своих часов; он боялся сойти с ума, это он-то, правивший четырнадцатью или пятнадцатью Испаниями, не считая Фландрии и двух Индий!
Рассвет застал меня лежащим в галерее. Все прекрасные философские мысли закружились у меня в голове, как стая птиц на закате дня, и обратились в продолжение моего сна, что не было лишним после двух наших ночей в сьерре и одной ночи в мальпосте. В восемь часов мне доложили, что меня хочет видеть г-н Анри Бюиссон. Я вспомнил, что, когда мы покидали Мадрид, наш славный папаша Монье снабдил меня рекомендательными письмами во все города Испании, через которые мне предстояло проехать. Одно из них было адресовано г-ну Анри Бюис-сону. В свою очередь г-н Анри Бюиссон был непосредственно уведомлен, как говорят в торговых кругах, о моем приезде и поспешил явиться сам. Он уже дважды приходил накануне и каждый раз ему говорили, что я сплю. Случалось ли Вам когда-нибудь, сударыня, увидев, как в дом к Вам входит незнакомый человек, сразу же направиться к нему навстречу с ощущением, что это пришел давний друг? Воистину, у сердца бывают странные предчувствия!
Бюиссон — это еще один из тех несчастных французов, что обречены на изгнание во имя процветания торговли и индустрии; и какой бы пленительной и гостеприимной ни была Севилья, он тоскует по милой Франции, которую мы все проклинаем, находясь в ней, но без которой не можем обходиться. Наш соотечественник явился, чтобы предоставить себя в наше распоряжение; мы, вернее я, поймали его на слове. Десять минут спустя он уже познакомился со всем караваном, за исключением двоих, отставших в Кордове. Однажды, сударыня, Вы познакомитесь с Анри Бю-иссоном, ведь он в свою очередь приедет повидаться со мной в Париж, и тогда только Вы узнаете, до какой степени услужлив, самоотвержен и предан другим этот добросердечный человек.
Начиная с первой минуты встречи с нами для Бюиссона уже не существовали ни родные, ни семья, ни торговля, ни дела, ни друзья; мы, и только мы, завладели им целиком. С двумя своими очаровательными племянницами он виделся теперь лишь в свои свободные минуты, а случались они крайне редко — когда мы отпускали его. Помимо прочего, он принес нам прекрасную новость: Монтес и Чик-ланеро, два светила тавромахии, одно из которых заходило, а другое восходило, приехали в том же дилижансе, что Маке и Жиро, и, узнав о моем пребывании в Севилье, передали мне, что если я не уеду отсюда до ближайшего воскресенья, то они тоже останутся здесь и устроят корриду.
Предложение было особенно лестным еще и потому, что оно было отступлением от испанских правил: в Испании после октября коррид не устраивают, ибо погода в это время переменчива, а быки теряют свою свирепость. Для жарких схваток корриды нужно жаркое солнце июля и августа. С приближением зимы быки впадают в оцепенение, их ярость сменяется угрюмостью и капризностью. Это предложение Монтеса и Чикланеро, уже известное всему городу, вызвало бурю. Если Вы сочтете, сударыня, что оказанная мне любезность превосходит все самые невероятные ожидания, вспомните, что с Монтесом мы знакомы давно и что в Мадриде он был поручителем бедного дона Федериго, о злоключениях которого в качестве «рыцаря арены» я Вам рассказывал. Короче говоря, разнесся слух, что эта коррида будет дана в мою честь, и можете себе представить, насколько возросла моя популярность после подобного проявления уважения ко мне. Мы пожелали первыми занять места в цирке и с этой целью пошли туда в сопровождении Бюиссона.
У дверей гостиницы нас ждала коляска, запряженная двумя мулами: испанский дворянин, наш спутник, предоставил ее в мое распоряжение на все время моего пребывания в Севилье. Я для вида пытался отказаться от этого предложения, но в конце концов принял его. К сожалению, когда Севилья строилась, движение по ней в экипажах не предусматривалось; лишь пять или шесть ее улиц достаточно широки, чтобы позволить подобный способ перемещения. Поэтому в Севилье карета — неслыханная роскошь, все ходят пешком, так как в экипаже передвигаться очень трудно. Мы все же решили воспользоваться каретой, но после ряда поворотов, заставивших нас потерять представление о расстоянии, и получаса кружения, совершенно нам непонятного, оказались на набережной, куда можно добраться пешком за десять минут. И все же этот окольный путь имел одно достоинство: благодаря ему мы смогли увидеть Кристину и Золотую башню.
Кристина — модное место прогулок в Севилье, это наш Тюильри или, скорее, наши Елисейские поля. В нем есть что-то и от Кьяйи в Неаполе. Куски веревки, намотанные на столбы и постоянно горящие, показывают, до какой степени сигары и сигареты — предмет первой необходимости в Севилье. Золотая башня — это трехэтажное здание, расположенное ярусами; она зубчатая на мавританский лад и, находясь на берегу Гвадалквивира, воды которого омывают ее подножие, прекрасно вписывается в пейзаж. Ее называют Золотой башней, так как считается, что в нее поместили первое золото, привезенное Христофором Колумбом из Америки. Однако к сказанному нужно относиться всего лишь как к преданию. Наконец, мы добрались до цирка.
Цирк, пустовавший три месяца, был открыт. Там уже успели вырвать траву и собрать камни. В его пустом пространстве царило радостное оживление, на которое было приятно смотреть. Но больше всего меня поразило в этом цирке, сударыня, то, каким прекрасным вкусом обладал ураган, разрушивший уж не знаю в каком году часть этого сооружения, которое так и не было никогда восстановлено. В самом деле, вследствие этого разрушения, оставившего нетронутыми нижние скамьи амфитеатра, образовалась брешь, сквозь которую был виден весь кафедральный собор вместе с Хиральдой, возвышающейся над ним и охраняющей его, словно гигантский часовой. У Вас будет возможность получить представление об этом изумительном зрелище, сударыня, так как, пока Бюиссон повел меня отведать оливки, Буланже и Жиро позаботились сделать набросок цирка, так удачно поврежденного случаем, этим самым артистичным из всех божеств.
Ах, сударыня, какие превосходные оливки собирают в Севилье! Но каким отвратительным способом готовят их Шеве, Корселе и Потели андалусской столицы! Когда я попробовал первую, мне показалось, что я откусил кусок кожи. Приготовленные в Париже, подобные оливки стали бы отрадой наших гурманов: самые маленькие из них — с голубиное яйцо! Прежде я не мог преодолеть своего отвращения лишь к двум предметам питания — конским бобам и макаронам. Теперь список моих антипатий пополнился еще одним продуктом, и продукт этот — севильские оливки. Тем не менее я питаю надежду: торговец утверждал, что он умеет готовить их по французскому рецепту и, соответственно, предложил на мою долю два бочонка оливок по тысяче штук в каждом. За двадцать франков мне отправят в Париж два бочонка! Как видите, сударыня, в Севилье можно ставить гастрономические опыты и не разориться на этом. Два часа спустя Буланже и Жиро вернулись в гостиницу, куда я пришел раньше их. Речь зашла о серьезном вопросе — о том, в какой степени можно испытывать доверие к повару.
