Кучер и кондуктор нашего мальпоста провели день накануне и прошедшую ночь на своей доске, уцепившись руками, чтобы не упасть, за железные прутья, служившие подпорками для короба Буланже; должен сказать, что я никогда не видел, чтобы гаргульи на кафедральных соборах так же хорошо справлялись бы с потоками воды, как эти двое несчастных: вода втекала у них в рукава и воротники и вытекала через низ брюк. За одним из поворотов дороги мы с Путрелем одновременно издали возглас вос4-торга: перед нами предстала Хиральда.
Хиральда, сударыня, это первое и последнее, что видят в Севилье; и, конечно же, в основном благодаря ей появилась поговорка: «Quien no ha visto a Sevilla, по ha visto maravilla», что означает: «Кто не видел Севилью, не видел чуда». И в самом деле, в каждый город путешественник приезжает, привлеченный той или иной главной достопримечательностью: во Флоренции это Палаццо Веккьо, в Пизе — Кампо Санто, в Неаполе — Геркуланум и Помпеи, в Гранаде — Альгамбра, в Кордове — мечеть. В Севилье это Хиральда. И, разумеется, ни фавориткам королей, ни своим собственным возлюбленным поэты не посвящали столько стихов, сколько этой гранитной султанше, этой сестре алгебры, этой дочери Джабира, именуемой Хиральдой.
Да еще это дивное имя — Хиральда! А как называлась она маврами, когда они воздвигли ее в 1000 году? В том самом году, когда коленопреклоненные христиане ожидали конца света. Никто этого не знает; это была просто башня, из числа тех, что обычно строились теми чудесными зодчими, какие словно получили в дар от Неба, как Коран, все свое искусство и все свои познания; однако эта башня была шире и выше обыкновенных: ширина каждой из ее сторон достигала пятидесяти футов, а в высоту она поднималась на двести пятьдесят футов. Некогда башня заканчивалась плоской крышей; крыша эта имела кровлю из блестящих плиток различных цветов, увенчанную железным стержнем, который поддерживал четыре шара из позолоченной бронзы. Хиральда сохраняла свою византийскую корону до 1500 года, то есть на протяжении пяти веков. Не такое уж короткое царствование для завоевательницы и узурпаторши; однако в 1500 году архитектор Франческо Руис задумал и осуществил ее переделку в христианском духе.
Франческо Руис снес кровлю мавританской башни и надстроил ее на сто футов, то есть на три этажа; на первом этаже заключены или, вернее, удерживаются колокола, которые при каждом взмахе раскрывают свои пасти и вытягивают металлические языки на четыре страны света, в соответствии со своим расположением. Второй этаж — это окруженная ажурной балюстрадой терраса с четырежды повторенной надписью на всех четырех сторонах ее карниза: «Turris fortissimo nomen Domini»[58]. Третий этаж — это купол, на котором вращается гигантская фигура, символизирующая Веру; сделать из Веры флюгер (слово «хиральда» и значит «флюгер») — идея довольно странная; впрочем, жители Севильи так восхищаются своей Хираль-дой, так любуются ею, видя, как она смотрит поверх гор и беседует с ангелами, что никогда не упрекают того, кто дал ей такое имя, за двусмысленную аналогию. И они правы; это просто чудо — видеть, как вращается в лучах солнца золотая фигура с расправленными крыльями, напоминая небесную птицу, которая, устав от долгого перелета, избрала для минутного отдыха самую близкую к небу точку. Добавьте к этому, сударыня, что Хиральда отличается розовым тоном, какого я не видел ни у одного другого здания, как если бы она хотела, будучи всегда плохой христианкой, вызвать зависть у своей сестры — Алой башни Гранады.
По мере того как мы приближались к Севилье, вновь стали появляться забытые на время кактусы и алоэ; эти огромные растения, укрывшиеся то там, то здесь под сенью пальм, придавали равнине вид неслыханного великолепия; и наконец, словно для того, чтобы придать пейзажу особое величие, слева от дороги высится один из тех акведуков, какие тянутся отдельными фрагментами в поразительной пустыне, именуемой Римской равниной. Кроме того, за целое льё до городских ворот Севилья уже становится Севильей, то есть шумным, оживленным и ярким городом; в отличие от предместий Кордовы, где улицы, кажется, ведут в какой-нибудь современный некрополь, дороги Севильи пестрят крестьянами, крестьянками, мулами, погонщиками, цыганами, контрабандистами; все вокруг смеются и поют, бренчат на гитарах и мандолинах, прерываясь лишь для того, чтобы заговорить с незнакомыми людьми и сказать им: «День добрый, счастливого пути!» Казалось, будто все эти люди так веселы, так счастливы, так радуются жизни, что им свойственно постоянно испытывать потребность удостовериться, просто слыша собственный голос, что они в самом деле живут на свете!
Мы двигались за кучками этих людей, а вернее среди них, так как наш мальпост не замедлял своего хода, подскакивая, словно шар, брошенный на мостовую; и — непостижимо! — те, кого мы чуть не раздавили и кто шарахался в сторону, волоча своих детей, оттаскивая своих ослов и роняя поклажу, — все эти люди смеялись, бросали цветы кучеру, в то время как во Франции его забросали бы за такое камнями; а затем, так долго, как мы могли их слышать, до нас доносились их характерные остроты, смех и шутки.
Наконец, мы въехали в город, неприятная особенность которого сразу же бросается в глаза: кажется, что он обрек себя на желтизну; правда, желтый цвет — это национальный цвет Испании, но, замечательно подходя лимонам и апельсинам, он, на мой взгляд, не к лицу военным и домам.
По-прежнему подскакивая, пританцовывая и подпрыгивая, мы добрались до гостиницы, где нам предстояло остановиться; выскочив из нашего купе, мы подхватили на руки Буланже, бросившегося головой вперед из своей коробки. Он уверял нас, сударыня, что еще один почтовый перегон — и ему суждено было бы сойти с ума.
До свидания, сударыня! Теперь, когда Вы спокойны по поводу меня и Буланже, я могу без всяких угрызений совести принять ванну и лечь в постель, ожидая наших спутников. Завтра я поведаю Вам о жемчужине Андалусии; на сегодня же могу только сообщить, что мы разместились на улице Сьерпе, в гостинице «Европа», а имя нашего хозяина — Рика. Это имя, итальянского происхождения, вселяет в меня некоторые надежды в отношении ожидающей нас еды.
XXXV
Севилья, 10 ноября.
Если среди всех милостей, какие, вне всякого сомнения, Вы, сударыня, по доброте своей испрашиваете для меня у Провидения, Вам случалось пожелать мне хорошего сна, то пожелание это сбылось. Я проспал двенадцать часов и проснулся около одиннадцати вечера, более бодрый и менее разукрашенный следами ударов, чем опасался. Все наши спутники, кроме Александра и Дебароля, приехали за пять часов до этого; они тоже легли спать и, в свою очередь, проснулись к пяти часам утра.
Таким образом, у меня появилась возможность получить известия не только о присутствующих, но и об отсутствующих. Присутствующие, по понятной причине, были совершенно разбиты, хотя находиться в дилижансе было менее тягостно, чем в мальпосте, но не потому, что у дилижанса лучше подвеска, а потому, что он тяжелее. Что же касается отсутствующих, то единственным известием о них было отсутствие всяких известий. К моменту отъезда Александр так и не дал о себе знать, и Дебароль, будучи преданным товарищем, заявил, что он будет ждать, пока того не удастся отыскать, и явится ко мне лишь в сопровождении моего сына. Я определенно полагаю, сударыня, что Дебароль лучший из нас!
Итак, как уже было сказано, я проснулся в одиннадцать часов вечера и, признаться, не сразу понял, где нахожусь. Оглядевшись по сторонам, я увидел изумительный луч лунного света, со стороны гостиной пронизывавший темноту моей спальни. Я натянул панталоны, надел ночные туфли и пошел за этим лучом, который привел меня прямо к двери. Дверь эта была распахнута. Представляете, сударыня: 10 ноября, а дверь гостиной, ведущей в вашу комнату, открыта! При одной этой мысли Вас бросает в дрожь, не правда ли? Переступив порог двери, я оказался в галерее, окружающей внутренний дворик. Свет в нее проникал через мраморные арки, и она выходила в сад площадью около тридцати квадратных футов. Два-три апельсиновых дерева, усыпанные плодами, заполняли собой все его пространство. Напротив меня возвышалось нечто вроде верхней веранды, относящейся к соседнему дому; украшавшие ее фаянсовые изразцы блестели в лунном свете, словно серебряная чешуя какой-то огромной рыбы.
