мне, как старшему, полагается лучшее место. Пришлось уступить: если бы я стал уличать его во лжи, то создалось бы впечатление, что я намерен скрывать свой возраст; пока этой слабости у меня нет, хотя я с огорчением слышу, как наши спутники называют меня, как правило, Дюма Утическим, чтобы отличить от Александра. Будем надеяться, сударыня, что я кончу лучше, чем новый заступник, которого мне дали со времени моего приезда в Испанию. Что касается других моих товарищей, то есть Маке, Жиро и Дебароля, ничего не могу Вам о них сказать, так как я уехал на час раньше их, и они должны добраться сюда только через двенадцать часов после моего приезда. Итак, вернемся к нам.
Ровно в полдень Буланже устроился в своей коробке, а я — в своей; разница между ними состоит только в размерах — у Буланже коробка была маленькая, а у меня большая, но у Буланже одиночная, а у меня населенная. Кондуктор сел рядом с кучером на маленькой дощечке, укрепленной впереди купе. Одним из моих соседей по большой коробке был французский негоциант по имени Путрель — он присутствовал на том знаменитом ужине в Мадриде, где, как Вы помните, на десерт были выкурены сигары общей стоимостью в пятьсот франков. Другой же был севильский дворянин, возвращавшийся из Италии к родным пенатам. Иметь таких спутников было большой удачей, ибо один говорил со мной о Франции, покинутой нами обоими, а другой о Севилье, куда мы все трое держали путь.
Как только они меня увидели, между испанским дворянином и Путрелем разразилась борьба наподобие нашей с Буланже. Я прибыл первый и потому имел право занять место только в середине. Каждый из моих спутников предлагал мне свое. Потом я стал подозревать их — простите меня за эту дурную мысль, сударыня, — потом я стал подозревать их, что они добивались этого не без умысла. Я долго сопротивлялся, но, как и в случае с Буланже, мне пришлось уступить. Я выбрал место Путреля, забрался в этот жуткий угол и устроился там.
Попрощавшись с нашими товарищами, которым предстояло ехать по той же дороге через час, мы отправились в путь. Заметьте, сударыня, что Александр так и не появился. Я расспрашивал о нем, настойчиво искал его, но он не появлялся. Карета тронулась.
С первого же поворота колес я начал подозревать, в какую бездну страданий мне суждено погрузиться. Мальпост несся как ветер, подскакивая по севильским мостовым так, как если бы его колеса были сделаны из эластичной резины; к несчастью, на обивку внутренней частй кареты явно поскупились, и все подобные скачки причиняли большое неудобство. Поскольку я с давних пор представлял себе протяженность мостовых испанских городов, меня это сначала не волновало. Но, когда мы выехали на большую дорогу и я увидел, что эта пляска продолжается и там, мной овладело сильное беспокойство. Что же касается обоих моих спутников, то они, казалось, были вполне приучены к такого рода упраженениям и даже не жаловались. Я услышал, как прямо надо мной Буланже, в свою очередь, пляшет у себя в коробке, словно орешек в скорлупе.
Время от времени до меня доносились возгласы досады и стоны, доказывавшие, что он приучается к новой обстановке, но эта учеба кажется ему трудноватой. Я тем временем стал задавать вопросы своим попутчикам. Для Путре-ля это была десятая поездка по Испании, ну а дворянин был испанец. Положение становилось серьезным. Обычно, если только я не путешествую с человеком, беседа с которым мне невероятно интересна, я сохраняю привычку (плохую или хорошую — зависит от той или другой точки зрения) крепко засыпать, едва переступив порог кареты. По-видимому, я испольэую эти часы досуга, вынужденно посвященные передвижению, пытаясь наверстать упущенный сон, за которым в обычной жизни, то есть когда мне приходится работать по пятнадцать часов в сутки, я тщетно гоняюсь и который никогда не могу ухватить. Я закутал голову во все шарфы, какие только мог найти, а поверх них натянул капюшон, надеясь таким образом смягчить получаемые удары. Но все было напрасно: через четверть часа я вынужден был с разочарованием признать невозможность прислониться головой к стенке экипажа.
Следовало брать пример с соседей: Путрель ухватился обеими руками за решетку на потолке, что давало ему возможность удерживаться в вертикальном положении; испанский дворянин просунул руку в подхват портьеры и с помощью такого приспособления предохранял свою голову от всевозможных ударов. Мне оставалось только беседовать или любоваться пейзажем. Я как можно дольше говорил с Путрелем о Франции и с испанцем об Италии, но любой разговор рано или поздно подходит к концу, и мне пришлось вернуться к созерцанию пейзажа. К сожалению, между Кордовой и Севильей в нем нет ничего живописного. И тут еще одна помеха, и даже не помеха, а настоящая беда добавилась к преследующим нас несчастьям.
Хлынул дождь, один из тех, какие можно увидеть лишь в южных странах. Разумеется, Вы читали, сударыня, в книге Бытия описание всемирного потопа. Так вот, поверьте, всемирный потоп — это просто порыв ветра по сравнению с тем, что произошло между небом и землей на дороге, ведущей из Кордовы в Севилью, вчера в среду 7 ноября 1846 года. Это был дикий ливень, сопровождавшийся таким громом и такими молниями, какие мне никогда не приходилось ни видеть, ни слышать.
У меня мелькнула мысль, что Буланже может утонуть в своей коробке, а мы не услышим его криков в этом страшном грохоте; я велел остановить карету, чтобы поинтересоваться его состоянием, К счастью, на дне водовместилища, в котором он находился, были просветы, и все, что туда попадало сверху, выливалось вниз. Я протянул Буланже мой бурнус и накидку, чтобы в большей степени предохранить его от дождя, после чего мальпост снова тронулся в путь. Стемнело; дождь стал еще неистовее, хотя казалось, что сильнее он быть не может.
Невозможно пересказать, как я провел эту ночь, то падая на Путреля, то ударяясь о костистые стенки кареты. Это одна из тех ночей, какие, оставляя следы на всем теле, остаются в памяти на всю жизнь. Вне всякого сомнения, если бы Данте был известен такой способ передвижения, то в его «Аду» мы бы нашли какого-нибудь прбклятого — и из первостатейных, как говорит Гюго, — впившегося зубами в дверцу севильского мальпоста. Примечательно, однако, что и в счастье, и в несчастье время все равно проходит. Забрезжил день; ливень не прекращался; все кругом было видно словно через пелену; мы проехали Эсиху и Кармону, но я не был в состоянии хоть как-то посмотреть на эти маленькие городки; наконец, на рассвете мы увидели Алькалу. В том состоянии ошеломления, в каком я пребывал, единственным оставшимся у меня впечатлением был древний замок, стоящий, как мне показалось, на еще более древней хоре. У подножия этой крепости, валы которой выглядели чрезвычайно живописно, на дне глубокого оврага текла река, издававшая сильный грохот, вероятно под тем предлогом, что воды в ней чуть больше, чем в других реках. Должен признаться Вам, что самым приятным из всех сведений, полученных мною об Алькале, было то, что этот город находится всего лишь в трех льё от Севильи.
У последних ворот нас остановили и поинтересовались, нет ли среди пассажиров господина Александра Дюма. Господин Александр Дюма показался, пряча насколько возможно свой лоб, украшенный шишками, и узнал, что в течение двух дней его ожидала карета маркиза дель Агви-ла; о его предстоящем приезде, несколько отсроченном из-за похода в сьерру, стало известно, и один из самых знатных дворян Севильи отправил свою карету навстречу, чтобы господин Дюма мог въехать в столицу Андалусии в достойном его экипаже. Видите, сударыня, Вашего друга в Севилье встречают столь же любезно, как и в Кордове. Что касается меня, то я совершенно не был подготовлен к таким почестям: Франция, наша нежная мать, никогда не баловала нас до такой степени.
Мысль о том, что мы приближаемся к Севилье, подействовала на мои раны как бальзам. Путрель и я высунули головы из окон нашего купе, чтобы как можно раньше увидеть этот город, где проживают филантропы, которые высылают навстречу иностранцам собственные кареты, ибо, несомненно, им превосходно известно, что представляют собой общественные экипажи. Что касается Буланже, то я даже не посмел справиться о нем: вероятно, он был разбит вдребезги.
