Мы лежали вповалку, ели без всяких церемоний и при этом с большим удовольствием; некоторые из нас воспринимали стаканы как причуду, вилки — как забытое предание, а тарелки — как волшебную сказку. Время от времени откуда-то появлялся кубок, какая-то фляга катилась по скатерти, и самые манерные вольны были пить из этой фляги или из этого кубка; трапеза была одновременно невероятной и роскошной. Огромные глиняные кувшины с вином, которые, будучи пущены по кругу, возвращались пустыми и мгновенно наполнялись вновь; вскрытые бочки; изобилие блюд; окрасившаяся вином скатерть; крйки; взрывы смеха, несущиеся со всех сторон; союз горной местности, веселья и разыгравшегося аппетита, начавшийся с последними лучами заходящего солнца и продолженный при свете пылающего костра, вокруг которого плясали и вопили, как черти, наши загонщики; оглушительный шум, разрывающий перепонки и вдруг теряющийся в соседствующем с ним безмолвии долины, где звук воды, падающей капля за каплей из родника, казался сильнее этого шума, — все это на меня и на всех нас, впервые оказавшихся на подобном празднестве, производило новое и неописуемое впечатление. Еще одна немаловажная подробность дополняла странность картины, представшей нашим глазам: наши ослы и лошади, с которых сняли седла, привольно паслись вокруг нас. Время от времени к нашему столу подходил кто-нибудь из этих прирученных четвероногих: находя свою пищу недостаточно хорошей, он требовал поделиться с ним нашей едой, а затем, изгнанный нами, удалялся тяжелым шагом и оставался в зарослях, освещенный лишь наполовину и неподвижный, словно какое-то фантастическое существо.

Между тем стала ощущаться потребность в воде, прежде всего потому, что вино заметно убывало* а веселье слишком шумно возрастало. И тогда слуги не раз отправлялись к соседнему источнику и приносили на головах кастрюли, полные свежей и чистой воды, однако Буланже продолжал утверждать, что в ней водятся пиявки и потому отказывался ее пить. Я предоставляю Вам, сударыня, возможность самой догадаться об истинной причине такого обвинения, являющегося не чем иным, как настоящей клеветой. Наконец, когда все было если не съедено, то, по крайней мере, испробовано, когда отсмеялись и выпили столько, что возникла необходимость смеяться и пить стоя, все поднялись.

«Поднялись», наверное, не слишком точное слово, сударыня, ибо должен признать, что среди нас были и такие, чьи попытки подняться долгое время оставались тщетными. К числу этих новоявленных Силенов мне следует отнести нашего друга Буланже — ему пришлось прибегнуть к помощи Жиро и Александра, чтобы сменить лежачее положение на вертикальное — единственное достойное цивилизованного человека. Когда же в итоге он поднялся и свежий ночной воздух овеял его лицо, тысячи веселых мыслей взыграли в нем: он стал слагать оды Бахусу, которым позавидовал бы Гораций, и обращенные к неведомым Делиям стихи, которыми гордился бы Катулл; он обнимал нас со всей пылкостью дружеского сердца, орошенного крепкими винами; он даже танцевал, но должен заметить, что ему пришлось быстро убедиться в невозможности продолжать это занятие, и, опираясь одной рукой на Дебароля, другой — на Маке, он спустился по склону, ведя веселые разговоры, а затем вернулся, напившись столь презираемой им воды и украсив себе голову сорванным по дороге вереском.

Однако, сударыня, поверьте, что я далек от желания строить измышления по его поводу. Во время путешествия Буланже проявил веселость, какую в Париже видели у него только близкие его друзья, а в этот вечер, вполне естественно, она возросла настолько, что проявилась в широком кругу; разумеется, причиной того, что его охватило поэтическое вдохновение и потянуло на смех и песни, были пары различных вин, наполнивших его желудок, но все это напоминало ароматы, исходящие из сосуда, на дно которого брошены цветы. Его слова не задели бы слуха женщины, идти рядом с ним было бы позволено ребенку; и, благословляя Небо за дарованный ему прекрасный вечер, он импровизировал куплеты такого рода:

Пусть будет песнь моя осуждена,

Но мне известно лишь одно:

Что женщина любимой быть должна,

Должно быть выпито вино.^[56]

Невозможно передать Вам, сударыня, с какой искренностью эта песня исполнялась певцом и с каким восторгом воспринималась она теми, кто ее слушал. Но, казалось, прежде всего подобным итогом пиршества, примерно одинаковым для всех, в высшей степени были довольны наши хозяева.

Тем временем скатерть сложили, остатки кушаний убрали в ящики, и на месте, где за четверть часа до этого мы пировали, сложились оживленные кучки людей, освещенные красноватым пламенем костра; огни сигар сияли, как светляки; мы продолжали наши безумства, а ночь, безлунная, но в россыпях звезд, простиралась над горизонтом в своем величественном безмолвии и царственном покое. Но вот среди этого всеобщего и полного веселья, в которое каждый вносил свой вклад, послышались пронзительные звуки мандолины, и хор звонких голосов стал громко вторить им так превосходно, что через короткое время этот неподготовленный заранее концерт возобладал над веселым гулом, — все умолкли и стали слушать.

Пели «Los Toros»^[57], и мне никогда не удастся описать Вам, какое впечатление эта дикая и ритмичная музыка производила среди темных гор, под звездным небом, в свете пылающего костра, вокруг которого плясали и пели наши загонщики, хохоча и совершая причудливые прыжки. Нам всем были знакомы если не слова, то, по крайней мере, мотив этой столь распространенной в Испании песни, и голос каждого влился в ее припев, в конце которого раздались громогласные крики как сигнал к всеобщему безумству. За песней последовали танцы; аккомпаниатор взял на себя роль оркестра, и наши хозяева гор начали исполнять невероятное фанданго, сопровождавшееся выкриками и щелканьем кастаньет; все это напоминало мне хоровод демонов.

Но когда их танец закончился, им пришла в голову новая мысль — заставить танцевать нас. Они требовали, чтобы мы исполнили танец нашей страны, как будто в нашей чинной стране есть танцы. Дебароль попытался им объяснить, что наши танцы безлики и невыразительны и что мы будем чрезвычайно нелепо выглядеть, танцуя кадриль посреди гор, особенно после характерного танцевального представления, устроенного нашими хозяевами. В ответ было сказано, что наша страна слывет самой развитой на свете и что невозможно поверить, будто в развитой стране, где люди способны выразить любое свое чувство, не умели столь легким способом выражать свое веселье; они уже начали думать, что мы чрезвычайно высоко ставим их как танцоров и стыдимся давать им представление, какое было дано нам. Надо было решаться!

Дебароль взял в руки гитару; как Вы знаете, сударыня, в юности Дебароль пленял всех этим инструментом и сохранил в памяти несколько мелодий, позволивших ему здесь, в горах, в полночь, среди чужих, задать ритм кадрили, которую предстояло исполнить. Буланже, Маке, Жиро и Александр принесли себя в жертву, и мне не достанет ночного мрака, чтобы скрыть от Ваших глаз хореографические достижения этого четверного союза. Тем не менее следует упомянуть, что Маке проявил больше желания, чем умения, а Буланже — больше веселости, чем опыта; что касается остальных двоих, то они прошли кое-какую школу, как говорит Арналь.

Однако успех оправдывает все — эту истину мне часто приводили в литературных дискуссиях, и я вынужден применить ее, говоря о танцевальных навыках, неизвестных мне у Жиро, но надо сказать, подозреваемых мною у моего сына. Кадриль имела почти триумфальный успех, а двум дамам, чьи роли исполняли Буланже и Жиро, тем и вовсе с трудом удалось избежать намечавшейся овации. Едва танец закончился, хозяева, по-видимому отказавшиеся от сна и вознамерившиеся провести всю ночь, участвуя в этих импровизированных вакханалиях, предложили показать корриду, что было встречено бурей восторга. Один из них, тореро по роду занятий, вызвался играть роль быка, несомненно для того, чтобы хоть один раз возместить на других подлинные удары рогом, столько раз предназначавшиеся ему самому.