После минутного колебания Александр положил карабин себе на колени, и мы с удовольствием увидели, как лани, словно сумев понять мои слова или догадаться о наших намерениях, повернули и вновь понеслись на холм, с которого они спустились. Я стал раздумывать, что могло их насторожить, и увидел, что Маке снова высунулся из зарослей. Потом я посмотрел направо и тут же услышал звук выстрела — в тысяче шагов от нас одна из пяти ланей, явно раненная, убегала, приволакивая заднюю ногу. На этом охота закончилась. Мы тронулись в путь, с тем чтобы соединиться с остальными. Описать Вам досаду Александра невозможно.
Обогнув гору и пройдя минут двадцать, мы добрались до наших загонщиков; поджидая нас, они разожгли огромный костер. И тут началось то, что обычно бывает с охотниками, которые, вернувшись с пустыми руками, жаждут разрядить во что-нибудь свои ружья и доказать, что, если бы у них была возможность подстрелить дичь, они бы не промахнулись. Возникло состязание между испанскими и французскими карабинами; в сотне шагов от костра воткнули в землю палку, закрепили на ее конце лист бумаги величиной с круглую шляпную вставку, и каждый счел своим долгом показать свое умение. Эрнандес выстрелил и продырявил лист. Это вызвало в испанском лагере всплеск рукоплесканий.
Александр выступил вперед со своим карабином и, повернувшись ко мне, сказал: «Вот пуля, которую ты мне не дал выпустить! Смотри, мог ли я промазать?!»
Он вскинул карабин, тщательно прицелился и нажал на спуск — пуля не вылетела. Он перезарядил карабин, и трижды повторился тот же трюк. Оба лагеря не просто смеялись, а корчились в конвульсиях от хохота. «Как же так, он же от Девима!» — недоумевал Александр, снимая с плеча карабин и показывая его нам. «Прекрасное оружие! — засмеялся Парольдо, разглядывая карабин. — Легкое в руке, хорошо сделанное, с красивой гравировкой; жаль только, что им нельзя пользоваться!» Александр отошел, сконфуженный и обиженный.
«Ну, теперь твоя очередь!» — обратился Жиро к Дебаро-лю, наконец-то присоединившемуся к нам и, как всегда, пытающемуся без выстрела разрядить карабин, что ему никак не удавалось. «Нет, я не хочу стрелять!» — «Ты должен! Это научит тебя, как заряжать карабин, направляясь на охоту; к тому же ты обязан защитить честь французов своим испанским карабином; это, конечно, позор для Де-вима, но ничего не поделаешь!» — «Ты настаиваешь? Ведь я сегодня зарядил оба ствола в расчете на кабана». — «Тем хуже!» — «Ну, что ж!» — с привычной решимостью произнес Дебароль и прицелился, а мы в это время отошли как можно дальше от него.
Оглушительный грохот пронесся по всем горным ущельям; куда полетела пуля, мы так и не узнали, но Дебароль завертелся на месте и, бросив свое оружие, схватился рукой за вздувшуюся щеку и начал сплевывать кровь. Маке, человек предусмотрительный, вытащил из кармана флакон с нюхательной солью и дал Дебаролю вдохнуть ее; тем временем Жиро поддерживал его голову, а Эрнандес предлагал ему свою лошадь, чтобы уехать на ней. Не стоит и говорить, как все сотрясались от хохота. И в разгар этого на позицию вышел я.
Должен сказать, сударыня, что смех смолк мгновенно, возможно, с расчетом вновь возобновиться; однако, поскольку после неудачи Александра и Дебароля защита чести французов лежала на мне одном, мое тщеславие заставляет меня думать, что меня опасались, и молчание установилось в преддверии готовившегося важного события. Скромность, сударыня, не позволяет пересказывать мне Вам те поздравления, какие я получил, когда прозвучал выстрел и загонщик принес лист бумаги, пробитый в центре моей пулей.
Я не столько влез на моего великолепного осла, сколько меня вознесли на него, и все мы двинулись в дорогу, кто пешком, кто на осле, со смехом, шумом, пением, всегда сопровождающим возвращение с охоты. Наконец, пройдя по невероятно узким тропам, мы не без труда добрались до плато, окружавшего кругообразную долину. Большинство наших спутников, лучше нас, естественно, знакомых с горами, пошли окольными тропами и прибыли на место встречи раньше; добравшись туда в свою очередь, мы скинули свое оружие.
С места, где мы находились, вид на горы был великолепен; рядом с нами стояли три остроконечных соломенных шалаша. Почти в центре плато возвышалось дерево, между ветвями которого подвесили убитого кабана; брюхо его вспороли, чтобы вытащить печень, и оно зияло перед нами своим привлекательным нутром. Наши друзья включились в дело и стали подбрасывать в разведенный костер сухой хворост и ветки, собранные или срубленные ими в долине. На огромной скатерти, постеленной на земле, стали расставлять провизию. Громадные кастрюли стояли около костра в ожидании, когда ими займутся; самые ленивые или наиболее усталые загонщики уже расселись вокруг этого настоящего бивачного костра.
Вообразите: плато окружностью в сто пятьдесят футов, луна, свет, веселье, люди, а на горизонте, где заходящее солнце, словно паша, возлежало на золотых подушках облаков, — бескрайность, тишина, покой, Бог. В горах не было никого, кроме нас. Один из наших спутников, заблудившийся в горах, еще не добрался до места сбора, и время от времени в надвигавшейся темноте раздавался жалобный призыв его рога, в который он трубил и которому отвечали зычные голоса тех, кто сидел рядом с нами. Затем этот отдаленный звук стал приближаться в направлении тех, кто на него откликался, как если бы эти голоса перебросили в воздухе путеводную нить и путник ухватился за нее; в конце концов рог смолк, и вместо хриплого завывания музыкального инструмента горцев отчетливо послышался человеческий голос. Мы все сгрудились в той стороне, откуда должен был появиться горец, ведь для нас, парижан, привыкших к однообразным парижским вечерам, все эти подробности заключали в себе настоящую поэзию и подлинное своеобразие. Наконец в глубине долины, заполненной синеватой мглой, пронзить которую лучам заходящего солнца уже не хватало силы, мы увидели движущуюся белую тень; затем в последний раз послышался призывный и опознавательный крик, и минуту спустя путник оказался среди нас и принял участие в приготовл е ниях.
Солнце, словно заботливый отец, который поджидает возвращения всех своих детей перед тем как отойти ко сну, послало нам свою прощальную улыбку и окончательно спустилось за горизонт. Цивилизация лишилась заката солнца. И хотя изредка обитатели Сен-Жерменского предместья, прогуливаясь после обеда, еще видят, как солнце садится напротив собора Парижской Богоматери и озаряет заревом две его башни, похожие на две руки, которые простерты к Господу, дабы возносить вечную молитву, лишь в подлинном уединении такое зрелище представляется по-настоящему величественным, и люди, в течение шести тысячелетий любующиеся им, должны без конца восхищаться этой дивной улыбкой Господа, длящейся целый день и озаряющей весь мир. Наш день был завершен. Закрылись огромные светлые горизонты с их игрой света. Мрак, словно свинцовое покрывало, опустился на картину, которую мы видели с утра, и горы, еще более грандиозные, еще более грозные в своей таинственности, непреодолимости и бесконечности, скрыли нас от всего мира. Мы были окружены огромными зубчатыми силуэтами, и на закате красный луч, как змей, полз по вершинам этих зубцов. Это было похоже на последний отблеск заканчивающегося праздника, ибо луч этот становился все слабее и слабее и наконец исчез совсем: воцарилась непроглядная ночь.
И когда нас окутала тьма, такая глубокая, что нам казалось, будто солнце уже никогда не сумеет ее одолеть, отдельные подробности нашего уединения приобрели при свете костра совершенно необычайный вид. Эти облаченные в темные одежды и звериные шкуры люди, смуглые лица которых, резко очерченные бородой, освещались красным пламенем, своим обликом служили нам пояснением к Гойе. Я, как обычно, занялся стряпней; приготовленные мною печени оленя и кабана, убитых охотниками, заняли свое место среди всякого рода яств, разложенных на огромном белом полотнище, которое было брошено прямо на землю. Бурдюки были откупорены, и вино обильно потекло в глиняные кувшины и кастрюли; у бочек, наполненных оливками, было выбито дно, и зеленые плоды высыпали на скатерть; по кругу стола непрерывно передавали птицу, которую не резали, а разрывали на куски, и огромные окорока.
