И в самом деле, по мере того как мы поднимались по склону горы, горизонт перед нами делался бесконечным. У наших ног зияла пропасть с черными бездонными глубинами, еще не освещенными первыми лучами солнца. Дальше, за пропастью, последние склоны гор вдавались в равнину, словно гранитные ребра; на равнине, рыжеватой, как львиная грива, повсюду проступали пятна олив с серебристо-серой листвой; за равниной, окрашенная резко очерченными тенями и светом, вырисовывалась Кордова; а за ней, сверкая в лучах утреннего солнца, катил, словно огненную реку, свои воды Гвадалквивир; за ним виднелись другие безводные равнины, которые мы пересекли, страдая от жажды, будто в пустыне; наконец, на горизонте вставали другие горы, навечно вздыбившие пространство между Гранадой и Кордовой и казавшиеся отсюда всего лишь холмами. Весь этот горизонт представал в прозрачном и нежном фиолетовом цвете.
Мы все время поднимались, и удивительнее всего было то, что, пока происходило это восхождение и менялся окружающий пейзаж, солнце, становившееся все ярче и ярче, меняло его краски. Раз десять мы оборачивались в сторону Кордовы и исторгали восторженные возгласы. Но в конце концов и Кордова, и равнина, и горизонт — все осталось у нас за спиной: мы углубились в горы.
У гор вид тоже был особенный; больших деревьев растет здесь немного, то ли потому, что им не дают достичь их полного размера, то ли потому, что характер здешней земли не соответствует пышной растительности наших западных стран. Самые высокие леса в сьерре представляют собой поросль высотой в восемь — десять футов, и чаще всего встречаются сплошные заросли кустов, которые напоминают волны прижатых друг к другу кочанов зеленого салата и торчат наподобие сбившихся в клочья курчавых волос на голове негра. На этих кустах растут плоды, красивой формой и изумительным цветом напоминающие идеально ровную клубнику; они довольно приятны на вкус, хотя и несколько ватные; испанцы называют их madrono. Это не что иное, полагаю, как плоды земляничника, которые у нас не созревают из-за суровости климата.
Достигнув первых вершин, мы резко свернули налево, затем пересекли плато и, как я уже говорил, углубились в горы. Восхождение от первых склонов до этого первого плоскогорья длилось часа два. После этого мы то и дело поднимались и спускались, но каждый раз что-то выигрывая по высоте. Наконец начался долгий спуск: это была долина между гор; в этой долине, где царила прохлада, прижились крупные деревья. Если не считать пребывания в Гранаде — а ее никак нельзя упрекнуть в засушливости, — мы впервые со времени приезда в Испанию оказались под сенью листвы.
Парольдо, подгоняя своего осла, поравнялся со мной и, указывая на пространство, немного более разъезженное, чем остальная местность, сказал: «Вот смотрите, именно здесь меня захватили четыре года назад». Рядом высился крест. «В то время, когда это с вами случилось, этот крест здесь уже стоял?» — спросил я. «Да, — ответил он, — и это в немалой степени придавало торжественности происходящему». — «И чем вы отделались?» — «Тем, что было при нас. К счастью, мы были одеты очень просто, и они не потребовали выкупа». Мы поклонились кресту и продолжили путь.
Дорога спускалась к небольшой равнине, поросшей маки (да позволено мне будет употребить это наименование, принятое на Корсике); над ней возвышался холм, а на вершине холма стоял дом, весьма похожий на крепость. Посреди равнины находился водоразборный фонтан, и вода из него довольно обильным потоком стекала сначала в желоб, а потом — на землю. Около фонтана нас ожидали человек тридцать с ружьями и полсотни собак на своре. Зрелище было впечатляющее, особенно после всех полученных нами разъяснений по поводу стоявших вдоль дороги крестов. Я повернулся к Парольдо, и он, поняв мой вопрошающий взгляд, засмеялся: «Это наши загонщики, что дальше?»
Раз это были наши загонщики, никакого иного «дальше» быть не могло; мы направились к ним, подгоняя мулов. Они поднялись и, сняв шапки с головы, приветствовали нас. Равес вырвался вперед на своей лошади и подъехал к какому-то старому браконьеру, вставшему, словно часовой, между нами и этими людьми. После обмена парой фраз нам был дан знак приблизиться. Прием был дружеский, хотя и немного холодноватый. Я попытался внести немного тепла в это первое наше соприкосновение, заговорив о завтраке. Слова мои, как мне показалось, прозвучали желанными для всех, однако Парольдо, наклонившись к моему уху, прошептал: «Много пить не будем и не стоит позволять много пить нашим загонщикам». — «Почему?» — «Ну, мы же охотимся с пулями». — «Да, вы правы!»
Тем временем слово «завтрак» растопило первый лед. Каждый расстелил на земле свою накидку; подогнав ослов, нагруженных провизией, которая находилась под присмотром Поля, мы выложили ее на землю. Наши охотники не пожелали оставаться в стороне и тоже принесли как еду, так и питье. Их провизия состояла из оленьего бедра и копченого кабаньего окорока — вся эта продукция была из здешних гор. В качестве питья у них были малага и херес — результат их общения с контрабандистами. Мы в свою очередь достали индюшек, цыплят, паштеты, оливки и пузатые бурдюки, заполненные винцом из Монти-льи, о котором, помнится, я Вам уже говорил. Все это выложили на накидки.
Поль принес коробку с серебряными столовыми приборами. «О, — удивился Парольдо, — вы взяли с собой свое серебро?» — «Разумеется, разве мы не в приличном обществе?» — «Конечно, конечно, но здесь столько народу…» — «Хуан, друг мой, хотите пари, что не пропадет ни одна ложечка?» — «О нет, я не хочу никакого пари: знаете, в наше время случается столько всего необыкновенного!» Он засмеялся и оглянулся на Эрнандеса и Равеса. «Поль! — распорядился я. — Выложите столовые приборы на накидку. Те, кто слишком деликатен, чтобы есть руками, могут взять что пожелают». — «Сударь, вы по-прежнему возлагаете на меня ответственность за серебро?» — «Нет, пока мы в горах, вы ни за что не отвечаете, Поль!» — «Хорошо, сударь!» И Поль полностью опорожнил коробку с ножами, вилками и ложками. Такое доверие явно произвело превосходное впечатление на наших новых друзей.
Все принялись за трапезу с тем яростным аппетитом, какой пробуждается от утренней прогулки и от свежего горного воздуха. Собаки, привязанные к деревьям, тянулись к нам во всю длину своих свор и смотрели на нас горящими глазами, явно готовые проглотить не только наш завтрак, но и нас самих; вид у этих полудиких собак был устрашающий. Несколько караваев было распределено на всю свору — надо было поддержать силы собак, не лишая их чувства голода. Гончие собаки в основном охотятся для себя, а не для своих хозяев.
Мы в качестве разумных животных были весьма расположены не следовать этой умеренности, однако наш старый Кожаный Чулок (вполне справедливо было назвать этим именем браконьера, служившего нам посредником в общении с нашими новыми друзьями) обратил наше внимание на то, что солнце уже высоко и что до места первой облавы надо идти не менее часа. Собрав еду, закупорив бурдюки и убрав оливки, мы поднялись.
Наблюдая, как Поль спокойно привязывает коробку со столовым серебром на спину своего осла, я спросил: «Ну и как, Поль?» — «Что, сударь?» — «Серебро?» — «Все на месте». «В дорогу, в дорогу, господа!» — скомандовал я, оседлав своего великолепного осла. Мы снова углубились в горы, окруженные на этот раз тридцатью пешими охотниками, которые шли двумя рядами по обе стороны от нас, и сопровождаемые лающей сворой собак.
XXXII
Кордова.
Как и предсказывал наш проводник, за час мы добрались до места. Привал был сделан у подножия пика, который имел форму сахарной головы, расширенной у основания. Пик этот весь был покрыт зеленым кустарником, миртами, земляничными и мастиковыми деревьями примерно четырехфутовой высоты; изредка между ними виднелись прогалины. Высота пика достигала, вероятно, полутора тысяч футов. Нам предстояло окружить его подножие, в то время как наши спутники, предоставляя нам почетное право поохотиться, должны были взобраться на вершину и, спускаясь по всем склонам, выгонять на нас дичь.
