Это «И меня тоже!» прокатилось по всему столу и особенно там, где сидели испанцы. «Это уже не похоже на вывеску колбасника, — заметил Буланже. — По-види-мому, нам предстоит увидеть Маталобоса-сына; надо будет рассказать об этом Гюго, ему это доставит удовольствие». — «Стало быть, речь идет о разбойниках? — переспросил Дебароль. — Ну что ж, тогда я заряжу двумя пулями свой карабин!» — «Да, а то у него отдача недостаточна!» — заметил Жиро. «Послушайте, — обратился к нам Парольдо, — вы наши гости, мы отвечаем за вас, и я нашел выход». — «Какой?» — «Возьмем их как загонщиков». — «Кого? Разбойников?» — «Я не произношу слово "разбойники"», — пояснил Парольдо, не желая навлекать на себя неприятности. «Но вы сказали "возьмем их как загонщиков", кого — "их"?» — «"Их"? Ну, "их" — это они!» — засмеялся Парольдо.
Ответ нас удовлетворил; большего мы не добивались. «Послушайте, — продолжал Хуан (имя Парольдо было Хуан, как у любовника Гайде), — послушайте, поднимайтесь к себе и ложитесь спать; мы пойдем в Казино, попытаемся собрать друзей и все что нужно, а завтра часа в четыре утра, если все будет готово, мы вас разбудим; если же что-нибудь сорвется, то встретимся за завтраком в десять часов». Все хором изъявили согласие. В соответствии с принятым решением, мы поднялись в свои комнаты, каждый приготовил гетры, ружье и все охотничьи принадлежности. Только Александр ничего не готовил, а взамен этого, едва мы стали засыпать, поднялся на цыпочках и дернул цепочку музыкальных часов, которые украшали нашу комнату: они тотчас же принялись играть польку Герца.
Не приходится, естественно, рассказывать Вам, сударыня, что нет ничего более фальшивого, монотонного и раздражающего, чем звуки этих жутких музыкальных часов, но Вам неизвестно, что часа не проходило, чтобы Александр хоть раз не выкидывал бы с нами этой жестокой шутки. Днем это было еще ничего, но ночью!.. К несчастью, в этот вечер Александр выпил кофе; когда он его пьет, он не может спать, а уж когда он не спит, его главное развлечение — не давать спать другим!
Храни Вас Господь, сударыня, и от Александра, и от музыкальных часов!
XXX
7 ноября.
Какой большой перерыв, сударыня! Три долгих дня я не писал Вам ни строчки; это совершенно не в моих правилах, и Вы, вероятно, подумали, что за Пиренейскими горами произошло нечто необычайное; Вы не ошиблись, мы только что спустились с самых высоких вершин Сьерра-Морены, проделав то, на что точно никогда не отваживался ни один путешественник — три дня мы пробыли в братских отношениях с обитателями гор.
Назначая нам свидание на четыре часа утра, Парольдо слишком понадеялся на быстроту ног своих посланцев, а возможно, поскольку ему было известно, что нам осталось провести в Испании считанные дни, не хотел нас разочаровывать, признаваясь, что потребуется не меньше суток на то, чтобы завязать нужные отношения с нашими будущими товарищами по охоте. Кроме того, успех в устройстве охоты зависел от того, известен ли я обитателям гор также, как начальникам караульной и таможенной служб Кордовы.
Когда люди принимают непростое решение поселиться в сьерре, а особенно в Сьерра-Морене, у них должен быть один из тех серьезных поводов к мизантропии, какие заставили Карла Моора и Жана Сбогара порвать с обществом. Но в Сьерра-Морене нет ни газетных лавок, ни читальных залов. В итоге те, кто продолжительное время живет в горах и имеет причины как можно реже появляться в городе, вполне могли никогда не читать ни «Мушкетеров», ни «Монте-Кристо», и нельзя их за это упрекать в невежестве. Так что мое самолюбие не должно быть слишком уязвлено — по крайней мере, меня в этом уверяют — тем, что моя известность, подобно морю, которому Господь повелел остановиться у берегов, остановилась у подножия Сьерра-Морены. Итак, ночь прошла спокойно, прерываемая только шумом музыкальных часов. День был посвяшен визитам. Перес как преподаватель французского языка и Парольдо как светский лев Кордовы ввели нас в лучшие дома города. Всюду нам оказывали самый сердечный прием; ни разу мы не замечали проявления национальной неприязни, которой нет ни во Франции, ни в Испании, по крайней мере явно, за исключением низших слоев общества.
Я знал, что в число прочих достопримечательностей Кордовы входит и дом Сенеки. Сенеку нельзя назвать великим трагиком, но все же, так как он единственный римский трагик и в своей поэме «Медея» предсказал открытие Америки, мне хотелось повидать его дом. Тем не менее всякий раз, когда я упоминал об этом, Перес, Парольдо и Эрнандес де Кордоба, наш третий друг, начинали хохотать. Однако, поскольку я продолжал настаивать с упорством туриста, Перес, в конце концов, согласился: «Хорошо! Сегодня вечером мы туда пойдем». — «А почему только вечером?» — «Ну, черт побери!» — «Днем дом Сенеки закрыт?» — «Нет, напротив, он доступен в любое время». — «Там принимают негостеприимно?» — «Там принимают, как в античные времена, но…» — «Что "но"?» — «… но нам бы очень хотелось, чтобы никто не видел, как мы пользуемся там гостеприимством». — «Ах, вот как!» — «Да, именно так!» — «Прелестно!» — «Вы все еще настаиваете на посещении дома Сенеки?» — «А почему бы нет? Мы для того и путешествуем, чтобы узнать нравы чужих стран; нравы же, которые мы можем изучать вечерами, не относятся к числу наименее любопытных, хотя путешественники никогда о них не говорят».
Впрочем, сударыня, я должен сказать Вам — и у меня нет особых опасений сказать это Вам, так как из всех приключений, и испанских, и африканских, мы выходили чистыми, как Иосиф или Сезар де Базан, — что эти нравы не были нам уж совсем незнакомы. В Гранаде однажды вечером, прогуливаясь при свете луны по городу и заблудившись в его извилистых улочках, мы заметили дом, где горел свет, и направились туда, чтобы спросить дорогу. Дебароль остался сзади, чтобы поправить свой жи-бюс, поэтому особа, открывшая нам дверь и не понявшая наш не слишком вразумительный испанский, пригласила нас войти в какую-то комнату, которую она назвала гостиной — во Франции, сударыня, в стране высшей аристократии и безрассудной роскоши, ее назвали бы лачугой.
В этой гостиной с побеленными известкой стенами и обстановкой в виде всего-навсего соломенного канапе, покрытого бумазеей, и четырех под стать ему соломенных стульев, но ничем не покрытых, мы провели в одиночестве минут пятнадцать, переговариваясь, как три кривых календера из «Тысячи и одной ночи»; по истечении четверти часа дверь отворилась и появилось столько принцесс, сколько нас, принцев, было в комнате. Вот тут, сударыня, для всех тех, кто не давал обета целомудрия в дилижансном дворе Кайяра и Лаффита, рассказ был бы затруднителен, но для нас, простых наблюдателей, привыкших к сценам в ателье художников, все очень просто.
Я опишу Вам, насколько могу, испанских принцесс. Среди добродетелей, отпущенных им Небом, надо при1 знать за ними полнейшую безыскусность. Некоторые, наиболее элегантные, носят пышную баскскую юбку и в руках держат национальный веер; под мантильей виднеется приподнимающий ее черепаховый гребень, а рядом с гребнем — живая или искусственная роза, пурпур которой пылает, словно пламя, сквозь мелкие колечки черного кружева. Другие одеты на французский манер, то есть на них простые платья из муслина или жаконета, короткие шали, наброшенные на плечи, а на голове чепчики или шляпки. Возможно, я ошибаюсь, сударыня, но в Испании именно их называют щеголихами.
А теперь, сударыня, следует рассказать Вам то, что Вы совершенно не знаете. Когда во Франции календеры или такие путешественники, как мы, посещают караван-сараи или дома Сенеки, они встречают там, как в «Тысяче и одной ночи», самых шаловливых, самых болтливых, а главное, самых предупредительных принцесс из всех, какие только бывают. В самом ли деле эта шаловливость, болтливость и предупредительность естественны? Или же это всего лишь особый язык, способ обольщения или потребность самообмана? Этот вопрос я предоставляю решать приверженцам фурьеризма и устроителям фаланстеров.
