И все же, когда с ним постоянно видятся, пожимают ему руку, живут вместе с ним в течение нескольких дней и когда с каждым новым воспоминанием ощущается порыв воздуха родной страны, которым изгнанник дышит, заполняя легкие своей души, путешественники забывают о печали того, кому так и не удается согреться в лучах их радости. Но лишь когда по истечении трех или четырех дней, которые они провели вместе с ним и которые ему казались вечными, так много воспоминаний и надежд в них вместилось; лишь когда он видит, как путешественники, напевая, укладывают свои чемоданы, ибо здесь им уже нечего смотреть, и говорят о тех краях, куда они собираются поехать, — вот тогда изгнаннику становится по-настоящему грустно, и, прижавшись спиной к стене, с мокрыми от слез глазами, он следит за начавшимися сборами и сожалеет о приезде этих эгоистов, доставивших ему такую скудную радость и теперь, даже не подумав оглянуться назад, собирающихся оставить его в одиночестве тем более безмерном, что на миг оно было до отказа заполнено.
Однако потрясение было сильным, и изгнанник воображает, что он никогда не сможет вернуться к своей прежней жизни после того, как ему довелось на короткое время приобщиться к жизни других. Он пытается озарить расставание грезой о будущем. Он заверяет, что разыщет вас в тех странах, куда вы едете, подчинит себе обстоятельства, обещает писать вам, умоляет вас отвечать ему и, сняв этим немного тяжести со своей души, провожает вас до кареты, со слезами обнимает вас, хлопоча по поводу всяких мелочей, которые могут по его расчету еще немного задержать ваш отъезд.
Но вот раздается неумолимый голос кондуктора, дверца захлопывается, последнее пожатие рук — и карета трогается. Голосами, глазами, жестами, порывами души вы еще приветствуете друг друга, но, когда карета скрывается за поворотом дороги или в облаке поднятой пыли, ваш новый и уже покинутый друг возвращается к себе, но часть его растерзанного сердца осталась там, на дороге, по которой мчится экипаж, — ведь там, с теми, кто в нем, его родина. Какое-то время путешественники беседует о том, кто их так замечательно принимал, говорят о радостях предстоящей когда-нибудь встречи; потом их мысли, отвлеченные новым пейзажем, меняют свое направление, и разговор течет по тому же руслу, что и до въезда в город;
мы составляем такое тесное и хорошо защищенное сообщество, что меланхолия может проникнуть в него только случайно и тут же бывает принуждена удалиться; времени хватает лишь на то, чтобы путешествовать, а не грустить, так что мало-помалу изгнанник совершенно теряется среди тысяч подробностей горизонта, а сам он после отъезда людей, питавших его грезы, возвращается к своей привычной жизни; время от времени он принимается мечтать, вспоминать тех, кого видел, и под впечатлением этого пишет письмо, которое доходит до них однажды, застав их среди новых впечатлений и пробудив в памяти имя того, чей образ в их душе если и не умер, то, по крайней мере, спит глубоким сном. Вот что чаще всего происходит с нами, теми, кто много путешествует, и что должно произойти с Пересом, если все потечет обычным образом. Счастье это или несчастье? Единственное, что можно сказать, — это правда, именно так все и бывает.
Что же касается Парольдо, сударыня, то я был бы рад обрисовать Вам его изысканное благородство и удивительную мягкость, но боюсь, что, пройдя через Ваши ручки, мое письмо станет затем известным ему и заденет его неподдельную скромность. Парольдо почти такой же изгнанник, как Перес. Мне никогда не приходилось видеть более доброжелательного лица с отпечатком такой глубокой меланхолии. Он не француз и не испанец, он итальянец, но он жил во Франции и, проведя там три года, приобрел такую привычку к нашей стране и такую потребность в ней, что он протянул нам руку как соотечественникам и говорил с нами о нашей родине словно о своей; при этом, с присущей юношеству склонностью к иллюзиям, он говорил о ней как о своей мечте. Парижская жизнь, шумная, стремительная, фантастическая, в которую он окунулся на три года, повернутая для тех, кто проносится сквозь нее, только своей блестящей стороной, была, пожалуй, чересчур опоэтизирована его пылким воображением. У Парольдо в Кордове семья; она не может обходиться без него и пребывает в тревоге при малейшем его отсутствии; семью он любит и беспокоится о ней, когда покидает ее. Желание опять увидеть Париж и боязнь оставить любимых родных — вот чувства, постоянно борющиеся в нашем новом друге; но голос сердца в нем сильнее, чем голос желаний, дружба крепче, чем прихоть, и он остается, но объят печалью, и глаза его устремлены в сторону того края, откуда в сентябре прилетают ласточки.
Вот те, кто занимает первое место среди новых друзей, которых мы обрели в Кордове; остальные меньше общаются с нами из-за различия языков, но, как я Вам уже пи-сад, сударыня, принимают нас с дружеской сердечностью. Итак, возвращаясь к тому, с чего я начал это письмо, — нам следовало осмотреть город; вооружившись карандашами, мы двинулись в путь в сопровождении Переса и Парольдо. Александр, имея опыт путешественника, которому никогда не приходилось ездить дальше заставы Звезды, решил, что он все еще находится на асфальте бульвара Итальянцев, и потому с безумной доверчивостью отважился выйти в туфлях на испанскую мостовую. Отойдя не больше чем на десять шагов от гостиницы, он запрыгал, как кот, пробирающийся по раскаленным углям.
«Да что с вами такое?» — спросил его Перес, который так привык к островерхим камням, образующим мостовую города, что не обращал на них ни малейшего внимания. «А то, что ваш город врезается мне в ноги, — ответил Александр, — и я вколачиваю себе камни в пятки!» — «Это Абд ар-Рахману Второму, — пояснил Перес, — в девятом веке первому пришла мысль замостить улицы в городе». — «Такая подробность очень интересна, однако она меня не утешает», — заметил Александр. «Но если вы можете сообщить нам другие такого же рода, — обратился я к Пересу, — то лично я очень быстро смирюсь с прогулкой по тротуару». — «К вашим услугам, — ответил Перес. — Но давайте сначала мы все осмотрим, а потом, когда вы настроитесь делать заметки, я вам расскажу все, что вы пожелаете». — «Куда мы сейчас пойдем?» — «В единственную мечеть, которая уцелела в городе после землетрясения тысяча пятьсот восемьдесят девятого года; построена она была в сто семидесятом году хиджры эмиром Абд ар-Рахманом». — «Пошли!» — сказал Дебароль, взяв обе даты на заметку.
Несколько минут спустя мы остановились и вошли во двор шириной примерно в сто восемьдесят футов, вытянувшийся вдоль всего здания перед входом в него. В середине двора располагался мраморный бассейн с непрерывно бьющим фонтаном; кругом росли пальмы, кипарисы, лимонные и апельсиновые деревья, усыпанные, даже в это время года, плодами, которые свешивались с концов отяжелевших ветвей. Когда мы вошли во двор, широкий солнечный луч освещал стену напротив входа в мечеть, и испанцы, сидевшие там в беспечных позах, курили, глядя на смуглых ребятишек с бархатистой кожей, которые носились вокруг бассейна; прибавьте к этому, сударыня, бесчисленных птиц, изливающих на головы тех, кто наслаждался безделием или прогуливался, свой концерт, затихающий к вечеру под журчание фонтана, который, как я уже говорил, не затихает никогда. Вне здания царила ослепительная гармония звуков, солнца и ароматов, и это создавало странный контраст с тем, что вы видели, попадая внутрь мечети.
Порой, сударыня, Вы видите фантастические сны; Вам снится, что Вы находитесь в огромном здании, свод которого покоится на тысячах колонн, таких легких, что Вам кажется, будто они могут исчезнуть от одного дуновения ветра. Между полом и сводом — прохладный и благоуханный полумрак, пронизываемый время от времени солнечным лучом, который, натолкнувшись на пять или шесть колонн и лизнув их своим светлым пламенем, лениво ложится на плиты пола. Время от времени появляются какие-то незнакомые люди, потом они исчезают, и Вы не можете отыскать дверь, через которую они вышли. На смену необычному первому впечатлению вскоре приходит впечатление7 более спокойное; у Вас нет больше желания вырваться из этого сна в столь фантастическом обрамлении; Вы пристально изучаете его во всех подробностях и обнаруживаете капеллу, среди каменной зубчатой резьбы которой весело играет всеми оттенками свет, прошедший сквозь изумительные витражи, и во мраке Вы различаете большую фигуру Христа, Девы или апостола, которая притягивает Вас к себе своим неодолимым ангельским очарованием; Вы становитесь на колени, а когда поднимаете голову, видите ослепительную золотую мозаику, где вязью вьется страница Корана, или же коленями натыкаетесь на мраморную могилу какого-нибудь арабского вождя, которому продолжает оказывать загробное гостеприимство христианство.
