«Кристобаль Эрнандес де Кордоба», — произнес молодой человек, обладатель пояса. «Парольдо», — представился тот, кто дарил куртку. «Равес», — назвался третий, предложивший жилет. «Господа, — сказал я, — вы сейчас увидите, как я воспользуюсь вашими подарками».
Я вышел и послал за шляпой, а так как еще в Мадриде я купил гетры и кюлоты, то через десять минут вернулся одетым как настоящий андалусец. Меня приветствовали радостными криками; все руки протянулись ко мне. В мое отсутствие Жиро попросил бумагу, перо и с той четкостью линий, какие присущи его удивительному таланту импровизатора, воспроизвел эту сцену.
На рисунке были изображены окружавшие меня три моих новых друга: один опоясывал меня своим шарфом, другой застегивал на мне свой жилет, третий протягивал мне свою куртку. В глубине был виден четвертый, поспешно снимающий с себя недостающую мне часть туалета. Сходство всех персонажей, включая меня, было настолько удивительным, что в ту же минуту шедевр стал переходить из рук в руки. Но поскольку все не могли стать его обладателями, он был разыгран в лотерею. Выиграл Парольдо. Чтобы утешить остальных, Жиро в ту же минуту предложил сделать их портреты. Буланже потребовал, чтобы это право было предоставлено в первую очередь ему. Тотчас же отправились за бристольским картоном и коробкой с пастелью. Потом была заказана гигантская чаша с пуншем.
Трудно представить себе, сударыня, вечер прекраснее того, какой мы провели в обществе наших новых знакомцев, особенно если учесть, что он был совершенно неожиданным. В десять часов все поднялись; мне хотелось удержать моих гостей.
«Отпустите их!» — промолвил Перес. «У них какие-то дела?» — поинтересовался я. «Да». — «А что они должны делать?» — «Они собираются "pelar la pava"».
Ах, сударыня, я настоятельно прошу Вас проявить по отношению к моим испанским друзьям всю свою снисходительность, как только я объясню Вам, что они подразумевают под словами «pelar la pava». Прежде всего, следует сказать Вам об их буквальном переводе. Слова эти означают: «ощипывать индюшку». Вы помните, сударыня, я рассказывал Вам о жалюзи с частыми решетками, о балконах с узкими просветами? Именно к ним по вечерам, когда луна сверкает на небе, но свет ее не может проникнуть в глубь узких улочек, именно сюда, как во времена графа
Альмавивы, как во времена Филиппа II, как во времена Фердинанда Католика, молодые люди приходят поджидать, спрятавшись во тьме и закутавшись в плащи, своих нежных сеньор, испокон веков приводящих в отчаяние своих матерей и опекунов. В самом деле, по заведенному порядку все дочери и воспитанницы в течение дня принадлежат своим мамашам и опекунам, но, когда наступает вечер, девушки становятся сами себе хозяйками; правда, свобода эта весьма ограниченная, в пределах балконов и жалюзи.
Но какими бы узкими ни были просветы между прутьями балконов, какими бы частыми ни были решетки жалюзи, хоть один луч света сквозь них может пройти, а всюду, где проходит луч света, проходит и ручка андалуски. Любовник, как уже было сказано, на месте и ждет; если балкон находится на первом этаже, любовнику не на что жаловаться: без всяких усилий он может прикасаться к протянутой ручке, сжимать, целовать ее, он может прижиматься губами к отверстиям решетки, он может чувствовать дыхание обожаемых губок, и, если только та, кого он молит, проявит желание, он может поцеловать даже нечто получше дыхания. Существуют разные легенды, которые рассказывают о том, о чем нельзя рассказывать, и пытаются доказать, что все эти решетки на балконах, хотя и приносят большие затруднения влюбленным, но, в сущности, бесполезны; однако, откровенно говоря, я считаю, сударыня, что это только слухи, и их нарочно распространяют любовники, чтобы показать бесполезность всех этих отвратительных железных клеток, где щебечут столь очаровательные птички.
Но если балкон находится на втором этаже, то, как Вы понимаете, сударыня, бедный любовник обречен играть роль лиса, стоящего у самого низа виноградной лозы; однако он не смиряется так легко, как зверь-философ, способный утешиться при любой потере, даже при утрате хвоста. Поэтому любовник придумывает всякого рода средства, чтобы добраться до своей избранницы, включая и веревочные лестницы! Да, сударыня, веревочные лестницы существуют в наши дни, как и раньше! Они, конечно запрещены, как и кинжалы, но в итоге их можно купить у любого канатчика. Веревочные лестницы — одно из самых употребительных средств; есть еще подставляющие свои плечи друзья: они покуривают сигареты и играют на гитаре, так что красотка наслаждается беседой с любовником и одновременно слушает серенаду. Наконец, есть еще и такие счастливцы, которых Господь Бог одарил крючковатыми ногтями, благодаря чему они, как ящерицы, карабкаются по стенам домов; у них, как опять-таки гласят предания (а Испания, как Вы знаете, это страна преданий), большое преимущество перед всеми прочими.
Им не нужны ни лестницы, которые могут быть обнаружены, ни друзья, которые могут проговориться; говорят, что у них есть напильники, способные легко перепилить один-два прута решетки; разумеется, балконы второго этажа осматривают реже, чем первого; их высота внушает уверенность матерям и опекунам, но приносит ущерб прекрасным Розинам. И тогда приходит черед монастырей с их еще более частыми решетками и более тесными прутьями. К счастью, революция упразднила монастыри, и потому все или почти все испанские девушки — ярые революционерки. Впрочем, не находите ли Вы, сударыня, что есть нечто романтичное и чарующее в словах, которыми обмениваются сквозь решетки, в ручках, протянутых между железными прутьями, в воздушных поцелуях среди дуновений ночного ветерка, насыщенного ароматом жасмина и померанцев; да и во всех этих воздушных любовных страстях, в этих акробатических прогулках, когда подле счастья каждоминутно таится опасность?
Однако, сударыня, это дивное занятие, которому предаются любовники, называется теми, кто не хочет или уже не может ему предаваться, «pelar la pava», то есть «ощипывать индюшку». Но, уверяю Вас, сударыня, гнусное название, присвоенное этому занятию, не мешает тому, что само действие широко практикуется. В этом легко было убедиться в тот же вечер, когда мы вышли погулять. Ах, сударыня! До чего любопытно выглядят улицы андалусского города ночью! Можно сказать, что ночью людей на них больше, чем днем; все время слышится легкий шумок от бесед вполголоса, от вздохов, от приглушенных поцелуев, радующих душу того, для кого счастье ближнего кое-что значит. Ну уж в этом отношении, сударыня, наш кордовский ближний наверняка один из самых счастливых на земле.
XXIX
Кордова, ноябрь.
На следующий день, как Вы прекрасно понимаете, сударыня, нам нужно было прежде всего осмотреть город, представший перед нами накануне в крайне неблагоприятном свете, как это бывает со всем, что впервые являет себя глазам путешественника, когда он устал, томим жаждой и раздражен. Кроме того, на взгляд и мой, и моих спутников, о городе, приютившемся, как Кордова, у подножия гор, которые защищают его своей тенью, на берегу реки, которая убаюкивает его журчанием своих вод, наполненном памятниками истории, которые делают его великим на все времена, нельзя поспешно судить по его узким улицам и колким мостовым. И потому мы обзавелись помощниками: Пересом — по праву соотечественников и Парольдо — по праву завоевателей. Нет особой необходимости описывать Вам Переса, сударыня.
Он француз, вынужденный оставаться в Кордове, а город, где приходится жить вдали от того места, где ты родился, всегда ужасен. Поэтому Пересу понадобилась вся его обращенная на земляков любезность, чтобы заставить нас восхищаться красотами родины Сенеки. Помимо этого, есть еще одно обстоятельство, какое Вы, сударыня, несомненно замечали: это чувство радости и довольства, которое приносят живущему вдали от родины люди, приехавшие из его страны. Словно воздух родины еще сохранился в ваших легких, и изгнанник, которого вы посетили, вдыхает его вместе с вашими словами. Он расспрашивает обо всем, он вспоминает, и это уже не вы путешествуете по стране, где он вас принимает, а он вернулся на родину, только что покинутую вами. Окружающий его пейзаж внезапно рассыпается как картинка в калейдоскопе в руках ребенка, а небо, каким бы оно ни было голубым, уступает место порою серому небосводу его любимого края, и, ведомый путешественником, не перестающим удивляться, что можно найти столько прелести в стране, которую сам он с таким удовольствием покинул, правда на время, изгнанник прогуливается по своему прошлому, по-прежнему надеясь обратить его в свое будущее. Никто не проявляет столько эгоизма, сколько путешественник, постоянно что-то расспрашивающий и ни о чем не рассказывающий. И тем не менее, сударыня, путешественника охватывает чувство бесконечной грусти, когда, набираясь впечатлений от незнакомых мест, он встречает соотечественника, который, находясь в пятистах льё от отчизны, тут же становится ему другом и который среди этой природы, полной новизны, своеобразия и чудес для того, кто пребывает в ней недолго, устроил себе жизнь сначала новую, потом привычную, потом однообразную, а затем до унылости монотонную; все здесь для него утратило свой первоначальный блеск, и, среди этого волшебного оазиса, среди этих деревьев с золотыми плодами, под этим сияющим небом, он со слезами на глазах говорит вам о своем грязном Париже с его упорядоченной застройкой и серым небом где, по выражению одного нашего остроумного друга, работа солнца — просто синекура.
