Перес бросился на защиту города, оказавшего ему гостеприимство; он заверил нас, что по этим острым камням, вызывающим наше раздражение, бегают ножки столь же легкие, как и ножки Тальони, ступающей по цветам в балете «Тень», а сквозь решетки мы сможем увидеть блеск таких красивых глаз, что это примирит нас с Кордовой. С Кордовой — возможно, но не с решетками!

Я совсем забыл Вам рассказать, сударыня, что мы устроились в довольно приличной гостинице «Парадор де лас Дилихенсьяс», и всюду, как мы и ожидали, нас встречали приветливые и улыбающиеся лица, включая и лицо повара, оказавшегося уроженцем Лиона. Это открытие очень обрадовало и моих друзей, и меня, сударыня: если им еще и не надоела моя кухня, то мне уже стало надоедать готовить. Итак, устроились мы вполне сносно: у нас были две спальни и гостиная; три эти сообщающиеся между собой комнаты образовывали по форме лежачую букву «i», у одного из концов которой поселились я и Александр, а у другого обосновались Маке и Жиро; в коридоре, связывающем наши комнаты, на полу были положены два матраса — с надеждой, возможно несбыточной, дать отдых усталым костям Буланже и Дебароля. Полагаю, Вам и так понятно, сударыня, что Жиро и во сне не расставался со своим кошельком, привязываясь к нему все больше, по мере того как тот терял в весе, а Дебароль — со своим карабином, ставшим еще любезнее его сердцу после нашего последнего тревожного перехода. О каминах, разумеется, речи быть не могло. Впрочем, огромное апельсиновое дерево, заполняющее своей листвой, ароматом и плодами весь наш дворик размером примерно в тридцать квадратных футов, взяло на себя обязанность ответить нам от имени хозяина гостиницы, что всякий камин — это ненужная роскошь, если сегодня, 2 ноября, светит такое изумительное солнце.

Мы начали с того, что утвердились в правах владения г-ном Пересом, предоставленных нам рекомендательным письмом. Было условлено, что, за исключением двух-трех часов, которые ему требуется отводить училищу, он будет принадлежать нам безраздельно. Что касается его частных уроков в городе, мы договорились давать их вместе. Это был способ проникнуть по другую сторону жалюзи и решеток, вызывающих у нас сильное раздражение, несмотря на их красивую ярко-зеленую окраску.

Впрочем, поскольку, вместо того чтобы приехать в Кордову в десять часов утра, как обещали наши проводники, мы попали туда в четыре часа дня; поскольку, чтобы уничтожить все следы ужасной дороги, только что проделанной нами, мы были вынуждены простоять целый час в наших морских раковинах, после чего не лишним показалось потратить еще час на то, чтобы Буланже распаковал сундуки и выдал нам всем нашу повседневную одежду, — пробило шесть часов, когда мы закончили наш туалет. К этому времени был подан обед.

Обед — это великое испытание, на которое мы всегда вызываем наших хозяев; до сих пор, надо сказать, его никто не выдерживал. На этот раз лионский повар вышел из него с честью: даже по парижским меркам его стряпня была вполне приемлемая. Я забыл сказать, сударыня, что наши ружья, вытащенные из чехлов и мокнувшие от самой Гранады под частыми ливнями, были выставлены во внутреннем дворике в ожидании оружейника, который должен был за ними прийти. Слухи об этом тут же распространились, и, когда мы спустились вниз, выяснилось, что все охотники Кордовы столпились внутри дворика; наши ружья переходили из рук в руки — их заряжали, разряжали, у них взводили курки, открывали и закрывали затворы; занятие это было настолько захватывающим, что, когда мы проходили среди толпы любопытных, никто не обратил на нас никакого внимания. Особый восторг вызывал мой карабин, заряжающийся остроконечными пулями и снабженный штыком в виде охотничьего ножа.

Мы расселись, заняв часть большого стола, установленного в общей зале; обычный час обеда уже давно прошел (в Кордове обедают в час дня), и поэтому за столом никого, кроме нас, не было. Однако любопытство, насытившись видом оружия, теперь в полной мере было обращено на путешественников. Оружие, этот предмет великой заботы у всех примитивных народов, для которых свобода важнее независимости, — оружие шло впереди нас, и это было справедливо; но, когда оно было изучено, все внимание сосредоточилось на нас.

И тогда мы увидели, как в обеденную залу вошли с тем наивным простодушием, в каком нет ничего смешного, с десяток кордовцев, с доброжелательными улыбками поприветствовали нас и уселись за стол, установив некоторую дистанцию, своего рода нейтральную полосу между Испанией и Францией, но даже не подумав заказать хотя бы стаканчик вина для оправдания здесь своего присутствия. На самом деле, никакой необходимости в этом и не было, поскольку и в их взглядах, и в интонациях их голосов читались добросердечие и учтивость по отношению к нам.

Во время обеда вошел араб, принесший шарфы на продажу; усомнившись в происхождении торговца, я стал расспрашивать его через Росного Ладана; это оказался самый настоящий араб, и тут возразить было нечего. Однако шарфы у него были испанские, и к тому же перед глазами у меня был шарф, облегавший талию одного из любопытных, которые разглядывали нас, и выглядевший красивее всех тех, какие были у торговца. Я пальцем показал на этот шарф и спросил у араба, есть ли у него что-либо похожее. По тому, как он сказал «Да!», легко было понять, что ему следовало ответить «Нет!». Таково же было и мнение владельца шарфа, ибо он тотчас же поднялся, подошел ко мне, на ходу размотав пояс, и протянул его мне со словами: «А la disposicion de usted!^[54]»

Мне было известно об этой готовности испанцев дарить то, к чему вы на глазах у них имели неосторожность проявить интерес, но я знал также, что при этом следует отказаться. Так что я отказался. Однако это был не тот случай: пояс мне был предложен так, что отказ не допускался, о чем мне шепнул на ухо Перес. И как только испанец стал настаивать, мне пришлось принять подарок. «Теперь, — со смехом сказал я Пересу, — я оказался в положении человека, которому подарили домашние туфли, и это заставило его поменять всю обстановку в комнате, начиная с халата, с которым не вязалась больше обивка мебели, и он был вынужден поменять мебель, ковры, занавески и так далее; так и я не могу надеть этот шарф, ибо он не подходит к моим панталонам, жилету и рединготу». — «Разумеется, — подхватил Перес, — но вот на одном из этих господ очень красивая куртка, спросите у него адрес его портного!»

Я имел неосторожность воспользоваться советом Переса, и тотчас же обладатель куртки, человек моего роста, поднялся, снял ее и, подойдя ко мне, сказал на прекрасном французском языке: «Сударь, я буду счастлив, если вы соблаговолите ее принять. Мой портной принес мне ее сегодня утром, и я надел ее в первый раз».

Я обернулся и посмотрел на Переса. «Берите, берите! — убеждал он меня. — Тот, кто вам ее предлагает, очень милый молодой человек, и его чрезвычайно огорчит ваш отказ». — «Но, сударь, — ответил я, — вы меня страшно смущаете!» — «Сударь, — возразил он, — мы вовсе не так далеки друг от друга, как вы думаете; я долгое время жил в Париже, и я вас знаю, хотя вы меня и не знаете. Впрочем, если вас это устроит больше, давайте произведем обмен; вы мне тоже дадите что-нибудь, принадлежащее вам». — «Ну что ж, хорошо! — согласился я. — Все это слишком забавно, чтобы отказываться. А в чем вы выйдите отсюда?» — «У меня есть плащ». — «Теперь, сударь, — произнес третий, тоже на французском языке, несколько менее чистом, чем у моего собеседника, но не с меньшей учтивостью, — вам не достает жилета. Вы позволите мне подарить вам свой?»

Я опять прибегнул к помощи Переса: «Это что? Розыгрыш?» — «Нет, нет! Это все от чистого сердца, берите, берите!» — «Но они мне сейчас штаны предложат!» — «Ну, если такое случится, то принять их действительно будет нескромностью, тут уж откажитесь!»

Я повернулся к этим господам: каждый держал в руках предлагаемый им дар. «Клянусь честью, господа! — сказал я. — Я принимаю эти подарки с глубокой признательностью, даже если вы делаете это ради забавы! Только скажите мне свои имена, чтобы я знал, кого мне следует благодарить».