Мы преодолели этот бугор и, в самом деле, хотя и не сразу, а после того, как пересекли еще одну складку местности, преграждавшую нам путь, увидели долгожданный город. Есть в некоторых именах городов особое очарование; с самого нашего детства имена эти звучат для нас необычно: Мемфис, Афины, Александрия, Рим, Константинополь, Гранада и Кордова — вот эти имена; и с того возраста, когда человек способен желать, нас преследует желание увидеть города с этими красочными историческими именами; мы столь часто думаем о них и столь часто боимся, что так и не посетим их при всем своем желании, что рисуем их в своем воображении; мы видим в своих грезах город, который страшимся не увидеть наяву; но затем наступает день, когда все препятствия исчезают, словно облака, гонимые ветром; и тогда мы уезжаем, преодолеваем расстояния, расспрашиваем, интересуемся, торопимся и вот, наконец, прибываем! Желанный город перед нами: он стоит у подножия горы, на берегу озера, его опоясывает река; все наши грезы разрушены, все наши иллюзии рассеялись, мы не видим ничего из того, что полагали увидеть; мы вздыхаем и говорим: «Так вот, стало быть, каков он!*
По правде говоря, при первом взгляде на город можно почти так же обмануться, как и при первом взгляде на человека. Когда я впервые приехал в Рим, у меня было впечатление, что я попал в город, построенный Людовиком XV для г-жи де Помпадур. Что же касается Кордовы, то ее недостатки кроются не в ее местоположении, а в ее внешнем облике. В самом деле, Кордова, которая прислоняется к последним склонам Сьерра-Морены и над которой высятся темные вершины» давшие тем горам, какие они венчают, название «Черные горы», Кордова, которая раскинулась на берегу Гвадалквивира, самой большой и самой полноводной реки Испании, Кордова, которую согревают лучи мавританского солнца, — Кордова расположена изумительно; но Кордова, это скопление домов, где нет тени, садов и каких бы то ни было значительных зданий, за исключением собора, Кордова, невзирая на три или четыре пальмы, колышущие над ней свои изящные опахала, — Кордова лишена живописности.
Правда, как и все заслуживающее внимания, Кордова выигрывает при более длительном знакомстве. Но ничуть не меньшая правда и то, что на первый взгляд Кордова вовсе не тот город, каким он был в ваших мечтах. И поскольку было очень жарко и солнце стояло прямо над нашими головами, мы очень быстро перешли от созерцания к действию и тронулись в путь. Однако нас задержало неожиданное происшествие… Несмотря на все попытки Александра стронуть несчастную Акку с места, она никак не желала идти.
Собравшись вокруг, мы смотрели на эту борьбу, итог которой уже начал казаться нам весьма сомнительным, как вдруг Александр воскликнул: «Господа, я падаю!» И в самом деле, Акке изменили ноги: она упала на передние колени, потом подогнула задние, вытянула голову, высунула язык, тяжело вздохнула и повалилась.
Александр высвободился из под нее и вскочил на ноги. «Что с ней такое?» — спросил Дебароль. «Она сдохла, — ответил Жиро. — Так-то!» Лопес и Хуан только покачали головами, но так выразительно, что это не оставляло сомнений.
Акка в самом деле умерла, умерла в виду Кордовы, где ее ожидал отдых, как потерпевший кораблекрушение умирает в виду порта. Александр вытащил свою записную книжку и написал:
«Метод Боше не подходит для андалусских лошадей».
Не считая сетований погонщиков, это было единственное надгробное слово над бедняжкой Аккой. С нее сняли седло — лишь она одна носила это бесполезное украшение, наверное, дарованное ей в честь ее звания лошади, — и положили его на вьючного мула. Затем лошадь оставили воронью, не потрудившись даже снять с нее шкуру, которая была сочтена недостойной этого. «Честное слово! — заметил Александр. — Я доволен по крайней мере тем, что появилась какая-то определенность, а то у меня была лошадь, и при этом я шел пешком — словом, был, как драгуны: то ли в пехоте, то ли в кавалерии; теперь же хотя бы все стало ясно».
Кордова была еще далеко, но все же видна, а видеть то, чего ты пытаешься достичь, не только усиливает нетерпение, но и доставляет утешение. Это утешение поддерживало нас в течение двух часов, за которые мы прошли примерно два с половиной льё, после чего оказались на берегу Гвадалквивира.
В этом месте Гвадалквивир примерно такой же ширины, что и Марна, и суда здесь по нему не ходят. Моста не было, только паром. Я слышал про мост Кордовы почти столько же разговоров, сколько про мост Толедо; как же могло случиться, что в первый раз, когда я обнаружил воду, мне не удалось найти моста?
Погонщики пояснили, что, если бы мы проходили через мост, нам пришлось бы платить по одному реалу с человека и по одному реалу с животного, а это составило бы семнадцать реалов, то есть четыре франка пять су, в то время как переправляясь на пароме, мы заплатим всего по два су с человека и по два су с животного, что составит тридцать четыре су. Чтобы сэкономить на восьмерых три франка, эти мерзавцы заставили нас проделать крюк в целое льё! Намерения были благие, но ведь и ад, как известно, вымощен благими намерениями.
Мы исчерпали все наши запасы питья и уже два часа умирали от жажды; все эти два часа мы тащились к Гвадалквивиру, словно свора изнывающих от жажды собак; после двухсот пятидесяти льё пути, пройденных по Испании, мы увидели, наконец, реку с водой и надеялись, что, если не считать пиявок, для борьбы с которыми у нас было верное средство, вода эта окажется питьевой. Увы!
Подойдя ближе, мы обнаружили, что то, чем был заполнен Гвадалквивир, то, что мы принимали издали за воду, было жидкой грязью, напоминающей по цвету и густоте, если и не по вкусу, поток сливочного шоколадного крема. Мы переглянулись и, почесав за ухом, издали красноречивое восклицание: «Ого!»
«Надо идти в Кордову!» — сказал кто-то. «В Кордову! В Кордову!» — подхватили все, подобно тому как в «Регуле» Люсьена Арно все статисты Французского театра кричали: «На Карфаген!», что производило потрясающее впечатление.
Мы поместились на пароме вперемешку с собаками, лошадьми и мулами другого каравана, который паромщики заставили ждать в течение десяти минут, чтобы перевезти нас всех за одну переправу. В какой-то момент суматоха была такая же, как при заполнении Ноева ковчега, после чего все, если не считать особ женского пола, оказались на пароме. А так как всякая погрузка, если только не происходит кораблекрушение, влечет за собой разгрузку, то несколько минут спустя мы высадились на другом берегу Гвадалквивира.
Мы очутились в небольшой приятной на вид оливковой роще; над верхушками ее корявых деревьев виднелся шпиль кордовского собора — нашей Полярной звезды. Дорога, проложенная копытами животных и колесами повозок, указывала нам путь. Все мы шли пешком: это стало нашим правилом в серьезных обстоятельствах, ибо мы уже давно убедились, что пешком передвигаться быстрее, чем на мулах. Наши погонщики, которых мы оставили, чтобы расплатится за переправу, тянулись далеко позади нас.
Поль сидел на багаже, который он не покидал никогда. С того времени, когда его осенила идея привязывать себя, наподобие спального мешка, к сундукам, он пребывал в совершенном душевном спокойствии; скрестив ноги, словно житель Востока или портной, он восседал на груде вещей и, расцветая под лучами солнца, напоминающего ему солнце Гондолы, казался изваянием какого-то божества с берегов Ганга, вроде тех, какие любознательные путешественники привозят из Индии и дарят европейским музеям. Мы продолжали путь в поисках воды.
Впереди показался дом, весь увитый виноградными лозами, которые отбрасывали синеватую тень изумительного оттенка; в любое другое время наши художники остановились бы и начали делать наброски дома, но сейчас такая мысль даже не пришла им в голову. Они кинулись к дому, стуча одновременно во все окна и двери и крича: «Agua! Agua!»
Дом был пуст; возможно, его обитатели умерли от жажды, но этого мы так и не узнали со всей определенностью; ясно было только одно — дверь нам так и не открыли. Ничто так не усиливает жажду, как несбывшаяся надежда напиться. Кордова была уже ощутимо близко, но приходилось опасаться, что, еще до того как мы до нее дойдем, наш караван впадет в бешенство. Одни принялись жевать виноградные листья, поскольку, увы, мы находились не в Гранаде: ни на одной из виноградных лоз не было ни единой грозди. Другие попытались отведать зеленые оливки; этим, должно быть, Господь явит милосердие в ином мире, ибо они вполне заслужили его в этом. Наконец мы добрались до небольшой достаточно затененной тропинки; своей освежающей прохладой она напоминала бы прелестные дороги, ведущие в деревни Нормандии, если бы живая изгородь, окаймлявшая ее с обеих сторон, не состояла из гигантских алоэ.
