XXVI
Кордова.
Простите меня, сударыня, за то, что я заставил Вас провести целый день в волнении, которое должно было вызывать наше положение, но, поскольку я пишу Вам уже из Кордовы и, следовательно, malo sitio нами пройдено, Вы понимаете, надеюсь, что мы там не остались.
Вечер был изумительный и менее всего давал повод к опасениям; прозрачные сумерки обволакивали нас мало-помалу, а за нашей спиной погружали в сгущавшуюся ночную тьму только что покинутую нами деревню и несколько деревьев, которые, по особой привилегии, ее затеняли.
Я начинаю думать, сударыня, что это вовсе не природа лишает человека деревьев, а человек действует вразрез с нуждами природы, истребляя деревья. Я вспоминаю Италию, где безжалостно вырубили все деревья, потому что они бросают тень — perche fa uggia. Представляете, деревья обвиняются в том, что они отбрасывают тень в стране, где солнце нагревает воздух до сорока пяти градусов! Я вполне определенно думаю — и рассчитываю по возвращении передать на рассмотрение Академии наук эту грандиозную систему взглядов, — что изначально род людской делился на приверженцев двух религий: религии Солнца, которую исповедовал Восток, и религии Луны, которую исповедовал Запад. Поклонники Солнца уничтожали деревья, поскольку они отбрасывали тень, и с этого времени деревья, обиженные до глубины корней, перестали расти. На Западе же, в этом царстве таинственной Фебы, напротив, все было сделано для того, чтобы устраивать укромные прибежища для богини-охотницы и ее нимф, любительниц прохлады и купаний; и потому наши леса густы, наши ручьи глубоки, наши озера многоводны; не мелкие ручейки являются источниками великих рек, а прекрасные и обширные леса.
Короче говоря, сударыня, мы увидели несколько почти что зеленых деревьев, и эта зелень в ноябре-месяце радовала нам глаз; она обратила наши мысли к искусству, а от искусства мы вполне естественно перешли к разговору о художниках. Когда пять или шесть интеллигентных людей собираются вместе в пятистах или шестистах льё от родной страны, нет ничего приятнее, сударыня, чем воссоединиться, благодаря воспоминаниям и беседе, этому естественному следствию воспоминаний, с другими интеллигентными людьми, оставшимися на этой родине; так красота природы привела нас к мыслям о красотах искусства, от творения Бога мы естественным путем опустились до творений людей, и, когда мы смотрели на эти высокие деревья, красивые скалы, широкие просторы, с наших уст слетали имена Декана, Делакруа, Энгра, Ораса Верне, Дюпре и Руссо.
Мне кажется, сударыня, что тем, кто ежегодно составляет отчеты о выставках в Лувре, было бы полезно услышать, как мы, без той мелочной злобы и тех пошлых страстей, какие бурлят вокруг заслуженных мастеров, прекрасной ночью, находясь в стране Веласкеса и Мурильо, обсуждали великий и вечный вопрос — единственный, который достоин обсуждения, ибо он единственный выстоял в веках, великий и вечный вопрос борьбы гениальности с пошлостью; вопрос из числа самых насущных, коль скоро выгода и политика всегда пытаются его заглушить, а он возникает вновь и вновь, спокойный и улыбающийся, как античная богиня, растоптав и политику, и выгоду.
Скажите мне, кто был государственным секретарем Елизаветы, когда Шекспир писал «Гамлета» и «Ромео»? Кто был сенатором в Риме во времена Льва X, когда Рафаэль расписывал с т а н ц ы Ватикана? Если имена каких-то министров и держатся на плаву в потоке времени, то лишь потому, что они цеплялись не за имена земных государей, а за имена властителей умов и непревзойденных мастеров искусства. Меценат известен только благодаря стихам Горация, а пенсии, назначенные Кольбером Расину и Корнелю, почти заставили забыть, что его гербом была змея и что эта змея предательски ужалила в пятку несчастного Фуке.
Наше обсуждение было в самом разгаре, мы пребывали в пылу восторга, и даже переправа через поток, стиснутый между двумя крутыми берегами, не смогла прервать наш разговор, как вдруг мы увидели, что Хуан, о чем-то посовещавшись с другим проводником, возвращается к нам, усиленно жестикулируя. Беседа тотчас же смолкла. Я поехал навстречу погонщику.
«Malo sitio», — сказал он, показывая на огромную тень, отбрасываемую в нашу сторону каким-то лесным масси-bom. «Los Pateros?» — «Да». — «Друзья! — объявил я, вернувшись к своим товарищам. — Довольно говорить о кистях: к оружию! К оружию!»
Этот призыв произвел потрясающее действие. Разговор оборвался как по волшебству, каждый замер на том месте, где он находился, а спешившиеся подскочили к своим мулам; не прошло и десяти секунд, как все были вооружены. «Что случилось?» — послышался вопрос. Я слез с мула. «Мы приближаемся, по-видимому, к опасному месту, где две недели назад были задержаны пятеро контрабандистов, и речь идет о том, что надо быть готовым дать отпор». — «Ясно», — произнес Дебароль, щелкнув собачкой своего карабина. «Ну вот, — заметил Жиро, — теперь еще и Дебароль наделал глупостей!» — «Каких это глупостей?» — поинтересовался Дебароль. «Ты прекрасно знаешь, что если твой карабин заряжен, то разрядить его можно только выстрелом». — «Ну я и выстрелю!» — отвечал Дебароль. «Конечно, по нашим ногам! Господа, пусть Дебароль составит авангард!» — «Он так и сделает». — «Да тише! Тише!» — воззвали к нам погонщики. «Ладно, господа, дело, кажется, серьезное, давайте осмотрим местность!»
Никогда еше я не видел при лунном свете такого дивного пейзажа, как в этом malo sitio. С того места, где мы находились, то есть с крутого берега небольшого ручья, через который мы только что переправились, слева от нас была видна лесосека; посреди лесосеки местами возвышались деревья, которые пощадили во время предыдущих рубок и которым удалось поэтому достичь наибольшей своей высоты; они стояли темные и неподвижные, и ни единое дуновение ветра не колыхало их. Справа от нас простиралась огромная равнина, ограниченная горами; у наших ног кудрявились кусты сосенок и можжевельника, словно пехотинцы, выставленные лесом вперед. За этими кустами, как если бы они не превышали по высоте густой травы, в том месте, где берег опускался, сверкал ручей, похожий на серебристую ленту. В глубине, на расстоянии, где их едва различал глаз, виднелись контуры деревьев, среди которых, подобно призраку, вырисовывались белые стены мельницы, нарушавшие гладкость пейзажа. Невозможно было представить что-либо менее внушающее тревогу, чем это malo sitio, поэтому весь наш караван, казалось, был больше расположен к смеху, чем к дрожи; правда, Хуан и Алонсо дрожали за всех.
Я бросил взгляд на Поля: он сохранял свою обычную невозмутимость и, пользуясь случаем, вытащил из кармана кусок хлеба с углублением, в котором лежали остатки заячьего рагу. Поль по-прежнему пребывал в состоянии беспрерывного потребления еды и питья, однако он перестал падать с тех пор, как ему пришло в голову привязать себя к мулу. «Поль, — обратился я к нему, — почему вы не слезете с мула?» — «Ах, сударь, столько времени на это уйдет! Надо сначала отвязаться, потом привязаться, лучше я так останусь». — «Но если грабители начнут нас обстреливать, вы будете служить им хорошей мишенью, Поль!» — «О нет, сударь! Они меня не увидят — я же черный».
И он захохотал только ему присущим беззвучным смехом, всегда свидетельствовавшим о его полном довольстве собой. На такой замечательный довод возразить было нечего, и мы оставили Поля сидеть на муле, а сами начали готовиться к прохождению опасного места.
Мы двигались в полной тишине, и вдруг послышался странный шум, повергший всех нас в невольную дрожь. В нем не было ничего человеческого, он не напоминал ни одного известного звука и больше всего был похож на долгий стон человека, которого убивают, но, чтобы так стонать, надо было быть не человеком, а великаном; кроме того, этот жалобный вопль нарастал, а потом спадал, и так повторялось каждые пять секунд. Мы не склонны были пугаться, к тому же никто из нас не отличался робостью, но, тем не менее, смею утверждать, что от этого звука у всех кровь застыла в жилах; мы переглянулись и остановились в ожидании повторения этого странного звука, надеясь выяснить его природу. Звук повторился.
