Однако Хуан предугадал наши желания, а вернее, наш милейший Пепино опередил наши нужды. Мы преломили кусок черствого хлеба, запивая его теми нескончаемыми глотками сладкого белого вина, какие получаются, когда пьют из бездонной деревянной чаши, образованной горлышком бурдюка, а затем, в восторге от этого простора, залитого ярким солнечным светом, разбрелись по равнине, сжимая в руке ружье и надеясь, подобно юному Аска-нию, увидеть, как «Aprum aut fulvum descendere monte leonem»[49].
Гора, красивая и скалистая, была рядом, и над ее голой вершиной кружили хищные птицы, но вот что касается свирепого кабана и рыжего льва, то в них явно чувствовался недостаток, и мне пришлось отправить в пару куропаток, не задев их, правда, одну из пуль, которыми я зарядил ради них оба ствола своего карабина.
Выстрел этот, при всей своей безрезультатности, помог мне оценить меткость моего ружья — настоящего шедевра, созданного Девимом. Обе куропатки находились примерно в ста футах от меня и держались на расстоянии шести дюймов друг от друга; я целился между ними, рассчитывая на отклонение пули влево или вправо. Однако пуля, напротив, пролетела точно посередине. Тем временем Маке и Александр, менее честолюбивые, чем я, затеяли всего-навсего охоту за жаворонками, зеленушками и трясогузками, причем вовсе не с целью их истребления, а во имя общественной пользы. Просто нас предупредили, что в пути мы не найдем ничего или, в лучшем случае, почти ничего съестного, и мы были не прочь прибавить к этому «ничего», даже если это будет «почти ничего», дюжину съедобных пичужек.
По обе стороны дороги началась ружейная пальба. Стрелками были Александр и Маке, Буланже снабжал их пыжами, Жиро думал о своем семействе, а Дебароль, которому его любимый карабин расшатывал челюсть при каждом произведенном из него выстреле, не счел ценность дичи равновеликой причиняемой ею ущербу и разговаривал по-кастильски с Хуаном и Антонио. После того как мы извели фунт пороха и убили с дюжину воробьев, оказалось, что те три льё, какие нам нужно было проделать, чтобы добраться до места, где было намечено позавтракать, пройдены и впереди виднеется крупное селение, прячущееся среди ив и великолепных тутовых деревьев.
Буланже, к памяти которого я обратился, заявил, что это селение, кажется, называется Тино. Но как бы оно ни называлось, вид у него был изумительный: лазурный ручей пересекал этот двухцветный лесной массив.
Погода хмурилась, а голод, овладевая желудком, вызывал слабость в ногах. Александр, чувствовавший себя разбитым и усталым, влез на свою лошадь, Жиро, Дебароль и я забрались на мулов, и только Буланже, как ни удобно было ему в своей грелке, с восторгом ухватился, словно новоявленный Антей, за возможность не расставаться с землей под ногами и небрежно заявил, что он нисколько не устал и предпочитает и дальше идти пешком, а на муле поедет только после завтрака.
Маке, возглавлявший верхом на Пандейго наш отряд, первым преодолел мост, у конца которого несколько ребятишек поджидали прибытия нашей внушительной кавалькады; Андалусия давала себя знать во всем, даже в облике этих детей; это были уже не маленькие страшилища, мрачные и худые, одетые в лохмотья, как в обеих Касти-лиях и в Ла-Манче, а добрые и веселые красивые дети: они бегали перед нами с криками, которые, возможно, нельзя было назвать приветственными, но все же бегали и кричали — то есть обнаруживали две главные характерные черты, присущие детству.
Перебравшись через мост, мы сквозь пелену мелкого дождя разглядели вытянувшийся ряд домов. «Ах! — обрадовались охотники. — Возможно, нам удастся вымыть руки!» — «Ах! — подхватили остальные. — Возможно, нам удастся позавтракать!»
И только Дебароль и Жиро молча переглянулись: они не забыли опыт своего предыдущего путешествия. «Хуан! — вымолвил наконец Дебароль. — В каком трактире мы остановимся?» — «Черт побери! — воскликнул Александр. — Разумеется, в самом лучшем!»
Должен заметить, сударыня, что просить погонщика сопроводить вас в лучший трактир так же бесполезно, как просить об этом его мула. Для погонщика лучший трактир — это всегда тот, где он привык останавливаться сам.
Поэтому Хуан даже не ответил Дебаролю, полагая его слова праздными. Дебароль повторил свой вопрос. «Вот в том», — произнес погонщик, показывая на последний дом деревни. «Черт побери! — воскликнул я. — Стало быть в Испании, как и во Франции, тот дом, что нужен, всегда оказывается последним на улице; тем не менее улица обычно имеет два конца, а поскольку случай должен благоволить к ним поочередно, то у того, кто ищет, лишь один шанс из двух, что ему не повезет».
Дождь продолжал идти, становясь все сильнее и сильнее; ворота указанного нам дома, похожие на темную дыру, выдолбленную в белой стене, манили нас под свой широкий свод; мы въехали. Несколько мужчин с хмурыми лицами, несколько довольно некрасивых женщин и несколько детей с растрепанными волосами вошли вместе с нами в какое-то сооружение вроде сарая, следуя за нашими мулами и разглядывая сеньоров и их эскопеты; эскопе-ты всегда интересуют испанцев, а уж если эскопет сразу семь, тем более!
Слева от упомянутых выше закругленных ворот располагался огромный общий зал, настоящий театральный вестибюль, лишенный окон и не связанный видимыми переходами с остальной частью дома; это был типичный испанский трактир — площадка, вымощенная галькой, о которую вы сбиваете себе ноги, кругом белые стены, из обстановки — три скамьи, очаг, круглые ясли для мулов, а также странные и разрозненные принадлежности, развешенные то там, то здесь, такие, как связка красного стручкового перца, амфора с длинным горлышком, бурдюк из козьей шкуры и гитара. Таково было состояние помещения; состояние же предметов в нем было следующее: в очаге еще сохранились остатки жара, в амфоре — остатки воды, в бурдюке ничего не сохранилось, а все струны гитары были на месте.
Мы въехали туда с немалым шумом, но топот мулов привычен для хозяев испанских трактиров; невзирая на этот шум, который во Франции заставил бы сбежаться и хозяев и слуг, где бы они ни находились — от погреба до чердака, никто не пошевелился, не помог нам спешиться, не придержал за уздцы наших мулов, перед нами не предстали излучающие радушие алчные лица хозяина или хозяйки, которые всегда так приятно видеть голодному путешественнику. Рядом не оказалось даже лающей собаки, которой можно было дать пинка, чтобы сорвать на ней свою досаду от подобного приема. Однако, вглядевшись в темноту, мы заметили мужчину и женщину, сидящих на скамейке перед дымящимися углями очага.
Хозяин, а это был он, безмятежно вдыхал и выкашливал дым своей сигареты, а хозяйка наблюдала, как он это делает. Росный Ладан, который в сравнении с этими живыми мумиями мог бы сойти за чудо расторопности, подошел потрясти сидевшую во мраке пару. Мы же тем временем, посмотрев, как встают рядком наши мулы, с которых стекали струи дождевой воды, отцепили наши ружья; каждый протер свое, обнаружив при этом, в каком плачевном состоянии находятся его руки, после чего все хором вскричали: «Agua, agua, agua![50]» Однако в Испании любой крик, особенно когда он раздается в трактире, подобен гласу вопиющего в пустыне, и потому я, уже начавший приходить к такому убеждению, стал оглядывать все углы и стены в надежде увидеть предназначенную для воды емкость.
Тем временем Александр растянулся во весь рост на скамье; Жиро рыскал в поисках картофеля; Маке, все еще пребывая в печали, оттого что он не получил письма в Гранаде, но надеясь получить их в Кордове, уткнулся в свои записи; Буланже горевал по поводу плохой погоды, а Де-бароль надевал на плечо свой неизменный карабин, сняв его с бока верхового мула; исполняя все эти различные действия, каждый продолжал повторять: «Agua, agua, agua!»
Росный Ладан подошел ко мне и произнес: «Понимаете, сударь, они не шевелятся, поговорите с ними сами!» Как Вы помните, сударыня, я говорил Вам, что Поль знает несколько испанских слов. Собственно говоря, он знает всего два слова: «mira» и «anda», что означает «Смотрите!» и «Идите!». Он по справедливости распределяет эти слова между людьми и животными, избегая двойного их использования: первым он говорит «mira», вторым — «anda». Обычно таким способом Росный Ладан обращает внимание одних на те жесты, какие он делает, а других — на те, какие он собирается делать. Итак, Поль третий раз дотронулся до плеча хозяина и произнес: «Mira».
