Дорогу впереди нас пересекал небольшой изящный мост; мосты в Испании вообще весьма кокетливы: им известно, что они по сути — мосты in partibus^[46], и, в отличие от того, что принято в других странах, ценятся не полно-водностью рек, которые под ними протекают; у них всего по одному пролету, это правда, но они используют его как открытые уста, чтобы улыбаться путнику.

По правде сказать, сударыня, я мог бы, стоило бы мне только пожелать, закрутить здесь фразу повыразительнее знаменитых слов г-жи де Севинье: «Держу сто, держу тысячу против одного, что не угадаете», если бы предложил Вам догадаться в свою очередь, что именно, обернувшись назад, мы увидели в первых лучах рассвета. К счастью, мой эпистолярный слог гораздо менее насмешлив, чем у упомянутой прославленной дамы, и потому я скажу Вам, что на сероватой дороге, позади длинной вереницы наших мулов, идущих, как обычно, след в след, словно скованные цепью, позади Росного Ладана, восседающего на самом лучшем муле, какого только он смог выбрать, позади двух погонщиков, на фоне туманного горизонта, в трех сотнях шагов от нас, проступали три движущихся зловещих силуэта.

Судя по тому, что удавалось разглядеть сквозь дымку, это были три темные, еще плохо различимые фигуры. В двухстах шагах от нас эти фигуры приняли облик бравых солдат в синих мундирах, с желтой кожаной амуницией; когда же они оказались в ста шагах от нас, стало понятно, что это просто-напросто жандармы с ружьями в руках и треуголками из вощеной ткани на голове.

Если бы это письмо, сударыня, по своей длине могло бы хоть как-то сравниться с теми, какие я до этого имел честь писать Вам, я не преминул бы уже здесь поставить традиционное: «Примите уверения…» и закончить на этом захватывающе интересном месте, что, возможно, заставило бы Вас с нетерпением ждать моего следующего письма, а читающую публику — следующего фельетона. Однако, сударыня, Вы должны были уже привыкнуть к тому, что в моих письмах не следует искать никакой иной последовательности, кроме естественной последовательности событий, и никаких иных драматических ухищрений, кроме изложения этих событий самих по себе. И потому, вместо того чтобы сочинять сейчас фельетон, заслуживающий одобрения своей искусной интригой и прерванный на самом интересном месте, я просто продолжу свое повествование и напишу еще три-четыре страницы, но прошу Вас, сударыня, прочитайте их с такой же благосклонностью, как если бы они заставили ждать себя целый день. Итак, Маке первый воскликнул: «О! Жандармы!»

Как Вы> несомненно, догадываетесь, этот возглас возымел определенный успех: мы развернулись на каблуках так согласованно, что это сделало бы честь пехотному взводу и принесло бы заслуженный орден отделению национальной гвардии. Но я-то еще прежде увидел этих жандармов! Я увидел их тем зорким зрением, силой которого Вам было угодно восхищаться в тот день, когда с моей террасы в Сен-Жермене, то есть на расстоянии в четверть льё, я на глазах у Вас различил показания часов на железнодорожном вокзале. Итак, повторяю, я еще раньше Маке разглядел этих жандармов и за те десять секунд, на которые мне удалось его опередить, сумел взвесить в уме все вероятности и сказать себе, что самая правдоподобная из них состоит в том, что эти бравые агенты полиции намеревались задержать нас и, разминувшись с нами на несколько минут в пансионе, помчались со всех ног, обутых в бычью шкуру, как говорил г-н де Шатобриан, по направлению к Кордове, ибо всем заранее было известно, что мы поедем в эту сторону.

Убегать из Гранады чуть поспешнее и чуть раньше того часа, когда уезжают порядочные путешественники, неукоснительно расплатившиеся за постой и добавившие к этому обычные чаевые, уже само по себе выглядело некрасиво, а уж насколько неприятно будет возвращаться в город под конвоем жандармов, да еще как раз в тот час, когда просыпаются горожане и открываются лавки! Мысль об этом была отталкивающей, и я отталкивал ее от себя в течение тех десяти секунд, на какие мне удалось благодаря своей зоркости опередить Маке.

Восклицание «О! Жандармы!» потрясло, как уже было сказано, всех, но не потому что оно несло с собой какое-то неожиданное известие, а, напротив, потому что Известие это было более чем ожиданным! Как я говорил, все обернулись. Дебароль, самый воинственный из нас, первым отреагировал на это восклицание. «Браво! — вскричал он. — Нам предстоит дать битву!»

Я оглядел одного за другим всех своих товарищей и понял, что, хотя никто из них не жаждет битвы столь пылко, как Дебароль, все они, в случае необходимости, склонны принять бой. Я, естественно, в ту же минуту взял на себя общее командование армией, состоящей из кавалерии и пехоты. Армия эта, представьте себе, сударыня, была внушительна и не испытывала недостатка ни в оружии всякого вида, ни в снаряжении всякого рода. Кавалерия состояла из Александра, Жиро и Дебароля — в нашем отряде эти трое были самыми отважными и искусными наездниками. Пешие войска были представлены Маке, Буланже, двумя погонщиками, Полем и мной. Однако погонщики и Поль были резервными войсками, чересчур полагаться на которые было бы опрометчиво.

Я окинул взглядом местность вокруг, намереваясь извлечь наибольшую выгоду из особенностей ее расположения. Река, которой полагалось течь в русле и которую вот уже полгода там никто не видел, предоставляла нам благодаря своему отсутствию естественные ретраншементы, где весьма разумно было засесть в засаду. Мост, переброшенный через реку, мог быть использован как легкое укрытие для кавалерии, а мы, находясь в засаде, действенно прикрыли бы конников; тем самым мы дали бы им время перестроиться и прийти нам на помощь, осуществив новую атаку, если в этом будет нужда.

Я приказал кавалерии оседлать коней, пехоте — расположиться в русле реки, а резерву — держаться в тылу. Вот когда я восхитился Провидением Господним. В незапамятные времена, предвидя, что настанет час, когда нам потребуется русло реки, чтобы устроить из него ретраншемент, Бог, после того как он повелел морю: «Доселе дойдешь и не перейдешь», повелел испанским рекам: «Теките в руслах ваших лишь по шесть месяцев в году!» Когда эти распоряжения были сделаны, у нас еще оставалось время, и я открыл военный совет. Высказывались по старшинству. Дебароль, наш старейшина, воскликнул, размахивая карабином: «Война! Война!»

Жиро сказал, что он никогда не писал батальных сцен, потому что ему еще не доводилось видеть сражений, но не прочь увидеть одно из них, чтобы понять, как относиться к художественному мастерству Сальватора Розы, Лебрена и Ораса Верне; он добавил, что изображение этой битвы, которая будет дана во имя вящей славы Франции, непременно займет место в Версале, созданном королем как воплощение ее величия, и что он, став свидетелем этой битвы, обретет шансы получить от правительства такой заказ; вследствие всего этого он присоединяется к мнению своего друга Дебароля и высказывается за войну.

Буланже заявил, что, говоря по совести, он не чувствует за собой никакой вины, если не считать совета, данного младшему Контрерасу — смягчить тона его картонной Альгамбры, чтобы сделать более удовлетворительным по цвету весь этот макет в целом, что он никому лично не нанес вреда — ни алькальду, ни коррехидору, ни генерал-капитану, ни писарям, и потому, пребывая в полном согласии со своей совестью, он предупреждает, что если господа жандармы его побеспокоят, то ему придется побеспокоить господ жандармов. В итоге он, подобно Жиро и Дебаролю, высказался за войну

Тем временем жандармы приближались. Слово взял Маке. Он признал, что война — это тягостная по своим последствиям крайность, дикая нелепость с точки зрения общественной жизни; но, тем не менее, ее приходится одобрять с исторической точки зрения; к тому же она озаряет славой как судьбы империй, так и жизнь людей; он добавил, что, помимо несчастий, война приносит и выгоды и что коль скоро люди живут в странах недостаточно цивилизованных, где споры между королями, народами или отдельными личностями заканчиваются войной, то следует предпочесть войну позорному миру. Он окончил свою речь, сделав замечание, что удар веера, нанесенный алжирским деем г-ну Девалю, привел к завоеванию Алжира, и нет ничего невозможного в том, что камень, брошенный в Александра членами семейства Контрерас, приведет к, покорению Гранады. В этом случае я вполне естественно оказывался непосредственным преемником покойного короля Боабдила, Александр — наследным принцем, Маке — моим первым министром, Буланже и Жиро — моими придворными художниками, Дебароль — главнокомандующим моими войсками, Хуан Лопес и