Маке собирался перейти к заключительной части своей речи, как вдруг раздался громкий стук железного молотка по входной двери. «О! Кто это может рваться сюда в полночь?» — поинтересовался Жиро. «Вы считаете, что вас уже взяли в осаду? — ответил ему Маке. — Наверное, стучит один из постояльцев Пепино. Вы знаете, что они не смеют возвращаться к себе, пока мы не уснем; ну а этот, считая, что мы уже легли, отважился вернуться, бедняга. Это ведь так естественно». — «Ну-ну!» — с остатком прежнего сомнения в голосе протянул кто-то из нас.
Те, кто сомневался, оказались правы: тяжелые незнакомые шаги загрохотали по плитам внутреннего дворика, а потом по ступеням лестницы; наконец, на нашем пороге появился Пепино с ночным колпаком в руках. Лицо его светилось. «Письмо!» — объявил он. «Письмо? От кого?» — «От его превосходительства сеньора генерал-капитана! Внизу ждут ответа! Черт возьми! Какие у вас влиятельные знакомые, господа!» — «Ну хорошо. Ответьте посыльному, что мы уже спим, и вы нам передадите письмо гЬнерал-капитана завтра, когда мы проснемся». — «Но, сеньор…» — «Идите и делайте то, о чем я вас прошу!» Пепино поклонился и вышел.
Я держал пакет нетвердой рукой и взвешивал его на ладони: у меня было мрачное предчувствие. Мне казалось, стоит его открыть, и я выпущу на свободу множество несчастий, заключенных в этом новоявленном ящике Пандоры. Но делать было нечего, надо было ознакомится с роковым письмом; я распечатал его, прочитал сначала про себя, потом протянул Дебаролю, чтобы он громко прочел его вслух: это было его право. Письмо было написано по-испански и содержало три строчки, перевод которых Дебароль медленно и торжественно произнес:
«Генерал-капитан приглашает господина Александра
Дюма явиться к нему завтра в одиннадцать часов утра.
Примите уверения и пр.».
Итак, как видите, сударыня, генерал-капитан имел передо мною огромное преимущество: он был лаконичен. Эта лаконичность потрясла всех и вызвала у всех одно и то же Душевное волнение; все разом забыли о седлах, стременах, вьючных сиденьях и уздечках, а также о самолюбии и сне; каждый помчался к своим пустым сундукам, и они стали наполняться с такой же скоростью, как каналы во время наводнения. Даже Росный Ладан притворился, что шевелится, чтобы каким-то образом нам помочь. Маке подсчитывал расходы; Буланже упаковывал рисунки; Жиро прятал в корзину все, что оставалось от нашего былого великолепия: растительное масло, уксус, сливочное масло, окорок и т. д. Дебароль укладывал оружие и по своей привычке пару раз выстрелил, но, по счастью, никого не ранил. Александр спал, проявляя героизм, на какой мало кто был бы способен в таком шуме и гаме. А я, сударыня, забившись в уголок, предоставленный мне моими почтительными спутниками, начал писать Вам это письмо, которое я заканчиваю в тридцать пять минут четвертого утг ра; мои разбитые усталостью друзья в это время уже спят возле груды багажа и оружия, словно солдаты на бивуаке.
До отъезда, назначенного, как Вы помните, на четыре часа, остается двадцать пять минут, и я попытаюсь использовать их точно так же.
Остаюсь Вашим преданным и почтительным и пр.
XXII
Кордова.
Вы потеряли нас из виду, сударыня, в Гранаде, в пансионе на Калле дель Силенсьо, в ту минуту, когда пятеро моих друзей спали, стремясь как можно скорее восстановить свои силы, а я попытался последовать их примеру. Ровно в четыре часа утра раздался тяжелый топот по камням мостовой, разбудивший нас всех, за исключением Александра: это шли мулы. Мы открыли окно; теплые, влажные, стремительные пары наполнили комнату — шел дождь. Как видите, сударыня, корпорация судебных писарей весьма могущественна! Они задумали втянуть нас в тяжбу, побеспокоили алькальда, пустили вперед коррехидора, побудили к действию генерал-капитана и, наконец, заставили обрушиться с неба дождь, первый, под который мы попали со времени нашего отъезда из Мадрида.
Но поверьте, сударыня, если бы с неба на нас обрушился не дождь, а огонь, алебарды, мечи, писари и беды, мы были настроены так решительно, что все равно уехали бы в это утро. Разве теперь речь шла о седлах, уздечках, стременах и вьючных сиденьях? Мы способны были унести на своих собственных спинах мулов вместе с их погонщиками! Вы только вообразите, сударыня, прошу Вас, какой страшный шум должны были поднять на улице шириной в шесть футов восемь топчущихся на месте мулов, одна издающая ржание лошадь, два горластых погонщика, четыре алчных носильщика и хозяин, до последней минуты старающийся угождать своим постояльцам. Вообразите грохот сундуков, треск половиц, скрип ступеней, недоуменные расспросы разбуженных соседей. Подумайте о том, что в двадцати шагах от нас располагалась казарма жандармерии, что генерал-капитан ждал нас сегодня к десяти часам утра и что мы жаждали исчезнуть без шума, словно неосязаемые тени, — и тогда Вы поймете, сударыня, какие муки мы должны были испытывать в течение полутора часов, пока длился этот жуткий шум.
В довершение несчастья нас неожиданно окружила дюжина друзей, которых мы приобрели во время нашего пребывания в Гранаде и среди которых Кутюрье, тихий и скрытный, блистал своим отсутствием: все они выкрикивали душераздирающие слова прощания. Слова эти разносились по всему городу столь стремительно, что способны были разбудить всех генерал-капитанов Испании. Расставание длилось еще полчаса, и на архиепископской церкви пробило шесть, когда мы вырвались из объятий друзей и легким шагом, как прекрасная Календерия Ме-линдес, со всех ног устремились с ружьями за плечом и охотничьими ножами за поясом по извилистой улице, тянувшейся, как нам представлялось, по направлению к Кордовским воротам, где по нашему приказу к нам должны былй присоединиться погонщики с мулами.
Нам казалось, что опасность быть арестованными станет для нас намного меньше, если мы пойдем пешком, а не поедем на мулах. Вот что значит страх, сударыня! «Так вам было страшно?» — спросите Вы. Еще бы! Признаюсь, я всегда боюсь незнакомой опасности, неосязаемой, невидимой, а госпожу Юстицию — прошу у нее за это прощения — я ставлю в ряд именно таких опасностей. Когда со стороны Кордовы въезжаешь в Гранаду или выезжаешь из нее туда, видишь огромное круглое сооружение из кирпича, которое расположено на краю площади, обсаженной совсем еще молодыми деревьями; в одном из углов этой площади, за белой стеной, виднеется великолепная пальма, кокетливо покачивающая на ветру своим гибким и изящным плюмажем; именно здесь, на этой площади, где нам уже доводилось бывать, мы и решились остановиться, пересчитать друг друга и ждать прихода мулов, шаг которых, не в обиду Жиро будет сказано, далеко не мог сравниться с бегом тех, кто не пожелал нанести визит генерал-капитану.
Однако, убедившись, что весь наш отряд в сборе* и не видя, что наши мулы уже на подходе, мы сочли за лучшее вступить во владение ими лишь за стенами города и продолжили свой путь в сероватых сумерках, начавших сменять ночную мглу. Я говорил Вам уже, сударыня, что шел дождь; в любом другом месте и в иное время такой дождь стал бы грустной перспективой, особенно для тех, кто путешествует на испанский лад, то есть sub dio[45]; но то ли потому, что испанский дождь, падающий на изгороди, грунт и равнину, тепел и благоуханен, то ли потому, что, пропитав влагой дорожный плащ, он дает знать путешественнику, что тот совершенно свободен, независим, вправе сам распоряжаться собой и удаляется от всякой цивилизации и всяких капитанств, мы весело шли по размокшей дороге.
При этом мы часто оглядывались. Если бы у нас было желание выставлять себя людьми поэтического склада, нам следовало бы сказать Вам, сударыня, что, напоминая обитателей потерянного рая, но одетые пристойнее их, мы оглядывались для того, чтобы разглядеть в утреннем тумане мавританскую Гранаду; на более прозаическом языке можно было бы еще сказать Вам, сударыня, что мы оглядывались для того, чтобы узнать, следуют ли за нами мулы. И все же правда, сударыня, настоящая, бесспорная правда, истинная правда заключается в том, что мы оглядывались, как дезертиры без документов, опасающиеся преследования.
