Обе девушки смеялись, и смех их казался неподдельным; вид у них был жалкий, хотя, несмотря на отмеченное мной выше фамильное сходство, выражение их лиц не имело ничего общего с лицом их брата. У них была типичная для цыган смуглая кожа светло-коричневого тона и черные большие глаза, словно сделанные из бархата и перламутра. Глаза были хороши, но соседствовали с неухоженными волосами, и красота глаз забывалась при взгляде на грязь и жалкое кокетство прически. В самом деле, эти иссиня-черные волосы были охвачены лентами кричащего розового цвета, а крупные ромашки, составленные в букет вместе с несколькими ярко-красными гвоздиками и воткнутые в волосы, увядали посреди этих выцветших лохмотьев и, казалось, страшно стыдились того, что им, рожденным под сверкающим солнцем и среди чистейших ароматов, приходится умирать в столь позорном окружении. Добавьте к этому белые платья в мелкую голубую полоску; прицепите к этим помятым платьям пояса такого же розового цвета, как и ленты на головных повязках; представьте, что юбки у этих платьев доходят до щиколоток, а рукава — до запястий, мысленно натяните на видимую часть ног чулки, когда-то белые, но сейчас — того же цвета, что и рубашка королевы Изабеллы, а короткие и широкие ступни обуйте в туфли, не имеющие ничего общего с остальным нарядом, — и перед вами будет достаточно точный портрет наших танцовщиц. Мы хотели видеть цыган — мы их увидели.
Послышались первые перестуки кастаньет, зазвучали первые аккорды гитары; цыган-отец принялся напевать ту самую цыганскую песню, что слышится по всей Испании (мне так и не удалось заставить хотя бы одного музыканта записать ноты к ней) и служит аккомпанементом ко всему — к работе, отдыху, танцам, и вот одна из девушек и ее брат начали приходить в движение. Сначала и с той и с другой стороны это было довольно однообразное покачивание, медленное и вялое топтание на месте, легкое движение бедер, тщетно пытавшееся оживить сладострастие во взглядах брата и сестры. Но постепенно их взгляды становились все более вызывающими. Танцующие мало-помалу сближались и входили в соприкосновение, не столько дотрагиваясь друг до друга руками, сколько касаясь губами. Топтание, казавшееся борьбой чувственности и целомудрия, вылилось в итоге в это почти полное слияние губ, и брат и сестра замерли так, глядя друг на друга, готовые поддаться желанию, горевшему в их глазах и толкавшему их навстречу друг другу. В это время отец примешивал к своей песне непристойные выкрики, которые вызывали хохот собравшихся и предназначались для того, чтобы либо устранить последнюю стыдливость у танцовщицы, либо окончательно возбудить танцора. Наконец брат сорвал с головы шапку и, держа ее в руках, два или три раза прокружился вокруг сестры, а та, не двигаясь с места, запрокинула голову, как опьяневшая вакханка, и зазывно изогнула спину; внезапно шапка упала на пол и танцор издал резкий свист, напоминавший шипение змеи, что должно было в этом танце изображать желание, готовое вот-вот обрести удовлетворение; после чего движения стали у брата более пылкими, а у сестры почти безумными, и он напирал так на нее до тех пор, пока, при последних звуках гитары и последних выкриках певца, она не рухнула в позе, говорившей о ее полнейшем изнеможении, а он не замер на месте, испустив самый выразительный свой свист.
Не могу сказать, что такого вида танцы мы презираем больше всего на свете, но из вполне естественного сибаритства нам хочется, чтобы руки танцоров и танцовщиц были бы изящными, ноги — маленькими, кожа — белой или хотя бы золотистой. Мы хотим понять желание у мужчины и готовность отдаться у женщины, и потому нам не хочется, чтобы в таком танце были лишь подробности кровосмесительной связи и отталкивающая поэтизация внутрисемейного разврата между братом и сестрой, который, несомненно, предшествовал увиденному нами представлению и, безусловно, будет продолжаться после него.
Есть чувство, какое Вы, сударыня, никогда не могли испытывать, но я попытаюсь разъяснить его Вам: это стыдливый страх, ощущаемый при виде такого рода сцен, свидетельницей которых Вы никогда не были, ибо женская стыдливость в Вас слишком сильна, чтобы Вы уступили своему любопытству художника и позволили себе наблюдать подобное зрелище. Разумеется, все мы, находящиеся здесь, видели безумные танцы. Нельзя прожить двадцать лет, как Буланже и Жиро, в своих мастерских; провести пятнадцать лет, как я и Дебароль, в путешествиях; побывать, как мы все, на балах в Варьете и Опере и при этом не узнать, какой может быть поза натурщицы или что такое танец пьяных людей. Однако натурщица, по крайней мере, подчиняется желанию художника; она бывает обнаженной и зазывающей, лишь когда художник этого хочет и когда взыскательность искусства прикрывает наготу тела. Что же касается танцоров и танцовщиц на балах, то они, по крайней мере, обладают всеми теми достоинствами, о каких мы только что вели речь. К тому же это не бесстыдство двух отдельных существ, а заразительное безумие, охватившее тысячу людей; и хотя по виду, следует признать, все они напоминают выходцев из ада, ни один из них не танцует таким образом в паре со своей сестрой под непристойные выкрики своего отца. Поэтому, уверяю Вас, я и мои друзья, обещавшие этой семейке, которая находилась перед нашими глазами, заплатить несколько дуро за то, что она придет, охотно заплатили бы вдвое больше за то, чтобы она убралась, если бы, поскольку историкам и художникам приходится видеть все, Жиро и Буланже не нужно было бы пополнить свои альбомы, а Маке и мне — наши впечатления и познания.
Что касается Дебароля — не помню, говорил ли я Вам, сударыня, что он самый целомудренный во Франции путешественник, — то он наполовину закрыл глаза: возможно, чтобы не видеть происходящее, но возможно также, чтобы поспать. Относительно Александра могу сказать только, что, когда я взглядом спрашивал его мнение, он презрительно выпячивал губу и с завистью смотрел в сторону тенистой аллеи, приведшей нас в Альгамбру. Но самое большое отвращение вызывал у нас мальчишка-кровосмеситель. Каждый раз, когда это маленькое существо приближалось к кому-нибудь из нас, тот, к кому он подходил, невольно отшатывался и явно стыдился того, что присутствует на подобном зрелище; наконец, первая сцена окончилась так, как я Вам об этом рассказал; молодой цыган поднял шапку, засунул руки в карманы и вернулся на то место, где он находился, когда мы вошли. И тут мы увидели, что две сестры готовятся танцевать вместе.
Нас тотчас охватила надежда, что увиденное нами перед этим составляет исключение в их привычках и предыдущий танец был исполнен лишь потому, что его порой просят показать пресыщенные путешественники, считающие, что если им не удастся увидеть подобное, то, значит, они вообще ничего не видели; однако надежда оказалась ложной, так как после танца двух сестер, возможно менее разнузданного по форме, но вполне непристойного по замыслу, возобновился первый танец. Тем не менее, поскольку при всем том типы их лиц были достаточно необычными, Жиро и Буланже начали делать наброски, намереваясь закончить их завтра. Они попросили поэтому, чтобы на следующий день отец, сын и сестры пришли попозировать, но на этот раз уже без всяких танцев. Кутюрье предложил свою террасу, где он делает дагеротипы. На этом и порешили, после чего все разошлись: цыгане, думаю, вполне довольные нами, мы — не слишком довольные цыганами.
Поскольку было еще светло, мы зашли в один дом, стоявший у нас на пути; дом этот принадлежал сеньору Контрерасу, о котором нам говорили как о человеке, делающем макет Альгамбры, чудесный, как утверждают, по мастерству и по точности. Этот сеньор Контрерас, оказавшийся молодым человеком, жил напротив Кутюрье. Мы вошли к нему в дом и попросили показать этот макет. Он провел нас в небольшой сарай и показал свою работу. Это был зал Двух Сестер, уменьшенный до шести футов высоты, полутора футов ширины и примерно пяти футов длины. При виде этого чуда оставалось только восхищаться настойчивостью человека, который, возымев мысль о подобной работе, имеет терпение ее исполнять.
