XIX
Гранада, 27 октября 1846 года.
Проходя мимо дверей Кармен де лос Сьете Суэлос, мы осведомились о наших цыганах и узнали, что они ищут друг друга, но отец семейства твердо надеется собрать всех к условленному часу. Итак, наш день обещал быть заполненным. Дорога, по которой мы шли в Альгамбру, проходила по отлогому спуску и была превосходной.
В конце ее стоят ворота со стрельчатой аркой в форме сердца; их возвел Юсуф Абуль Хаджадж, правивший примерно в 1348 году после Рождества Христова. Два изображенных на ней символа привлекают внимание верующих и любопытство чужестранцев. На внешней стороне арки выгравирована рука с вытянутыми, но не разведенными пальцами, на внутренней стороне — ключ. Подобная рука, изображаемая у арабов повсюду, призвана заклинать от дурного глаза. Ключ служит напоминанием стиха Корана, начинающегося словами: «Отверзающий…» Такие два истолкования оказались то ли слишком просты, то ли слишком глубоки для народа, и он дал этим символам другое объяснение: «Когда рука возьмет ключ, Гранада будет захвачена».
Рука не дотянулась до ключа, но, тем не менее, к моему величайшему сожалению, мавры были изгнаны из Гранады; поэтому мы, сударыня, если у Вас нет возражений, будем придерживаться первого объяснения символов. Под этими вбротами стоит алтарь, посвященный Богоматери. Именно перед этим алтарем отслужили первую мессу после того, как король Фердинанд одержал свою победу, и как раз в это время король Боабдил тяжко вздыхал на вершине горы, получившей название «Вздох мавра». Именно по поводу этих вздохов и слез мать Боабдила сказала: «Коль скоро ты не смог защитить Гранаду как мужчина, оплакивай ее как женщина!»
Когда проходишь через эти ворота, оказываешься в стенах Альгамбры, и первое, что бросается в глаза, вовсе не мавританский замок — мавры, сударыня, прячут своих женщин и свои сокровища, — а ужасный дворец, построенный Карлом V; возможно, я произнес сейчас страшное кощунство, и архитекторы (борцы за чистоту своего дела, разумеется) препочитают творения, воздвигнутые победителем при Павии, шедеврам, созданным победителями при Гвадалете. Однако, Вы согласитесь со мной, сударыня, что Карл V, со скукой видевший, как над его государством никогда не заходит солнце, вполне мог бы выбрать в этой части света, которой он владел, совсем другое место для нового дворца и не притязать на то, где мавры построили свой. Тогда не было бы необходимости разрушать половину Альгамбры, что принесло несчастье если и не ему, то, по крайней мере, его дворцу, который никогда не был достроен и, дай Бог, никогда не будет.
С точки зрения арабов, частная жизнь должна быть скрыта от всех глаз и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Не знаю, найдете ли Вы, обойдя вокруг Альгамбры, более трех-четырех окон, выходящих наружу. Входные ворота ее едва можно разглядеть, и, даже когда ты уже находишься всего в десяти шагах от них, тебе все еще кажется, что проникнуть в эти волшебные стены придется так, как проникали в некоторые монастыри Востока, то есть с помощью корзины, блока и веревки. Тем не менее ворота открываются в довольно темный коридор, который ведет в большой двор, носящий три разных названия: двор Мирт, двор Водоема и двор Купальни.
Оказавшись там, сударыня, ты сразу молодеешь на пять веков и, без сомнения, перемещаешься с Запада на Восток. Не просите, чтобы я последовательно описывал Вам все чудеса, называемые залом Послов, двором Львов и залом Двух Сестер. Такое может попытаться изобразить кисть, а не перо. Поройтесь в папках художников, попросите Оро и Доза показать Вам их рисунки и эстампы. Закажите у Озе опубликованную им великолепную книгу об этих двух грезах из «Тысячи и одной ночи», которые всегда будут для Испании тем же, чем Геркуланум и Помпеи всегда будут для Италии, то есть превратившейся в камень памятью об исчезнувшем мире, — и тогда, возможно, Вы получите некоторое слабое представление обо всех тех чудесах, среди которых мы бродим сегодня часть дня, готовые в любую минуту увидеть, как из-под какой-нибудь затененной арки навстречу нам выходит султанша Цепь Сердец или мавр Тарфе.
Ах, да! Есть еще Готье, сударыня, которого Вы можете почитать; Готье, который пишет одновременно пером и кистью; Готье, который, благодаря тому мастерству слова и той достоверности красок, что присущи лишь одному ему из нас, сумеет дать Вам полное представление о том, что я не пытаюсь изобразить даже в виде наброска. К несчастью, сударыня, Альгамбра, хотя и кажется построенной духами, построена людьми, а все творения людей смертны, как и они сами, и праху зданий предстоит рано или поздно смешаться с прахом тех, кто их возвел. И увы! Недалеко то время, когда Альгамбра обратится в прах. Чудо человеческих рук, называемое двором Львов, сновидение, по мановению палочки волшебника застывшее в камне, растрескивается, раскалывается, грозит обрушиться и могло бы уже упасть, если бы не поддерживающие его подпорки. Молитесь же за двор Львов, сударыня, молитесь, чтобы Господь сохранил его стоящим, или хотя бы за то, чтобы, уж если он рухнет, его не восстанавливали. Мумии я предпочитаю труп.
Выходя из этого восхитительного замка, мы посетили управляющего, и он очень любезно, хотя и храня почти полное молчание, повел нас смотреть сады. Расположенные ступенями, они представляют собой настоящие оранжереи с самыми капризными тропическими цветами. Не удержавшись, я сорвал один, завернул в бумагу и, адресуя ее особе из числа Ваших знакомых, написал на ней карандашом, будто бы от имени цветка:
Привет, сестра моя! Как многие цветы,
В садах Альгамбры я вдруг сорван был рукою Того, чей поцелуй уж забываешь ты,
Но чья любовь вовек не даст душе покоя.
Тебе, сестра, сказать велел он мне, левкою:
Лишь станут продавать, он купит всю Гранаду,
Всю для тебя одной — и в том найдет отраду.[41]
После чего, устыдившись подобной вычурности слога, я вывел своих друзей из ворот Правосудия, напомнив им, что нас ждут в трактире Кармен де лос Сьете Суэлос.
Так же как и Вы, сударыня, они забыли о наших цыганах.
Возле трактира уже собралась толпа: любители хореографии, предупрежденные нашим хозяином, что знатные иностранцы собираются развлечься танцами цыган, без всяких церемоний тоже пришли насладиться этим зрелищем.
Пробное щелканье кастаньет и звуки настраиваемой гитары, слышавшиеся издалека, оповещали, что ждут только нас. Мы поднялись на второй этаж, отведенный для танцев. Пришедшие без спроса зрители уже выстроились там вдоль всех стен. Две цыганки, которых отыскали в ответ на нашу просьбу и которых мы видели впервые, переговаривались и пересмеивались со своим отцом, в то время как мальчик лет четырнадцати — пятнадцати, прислонившись к стене, насвистывал со странными модуляциями, скорее присущими змее, чем человеку, какую-то мелодию. Между чертами его лица и лиц двух молоденьких девушек прослеживалось семейное сходство: в самом деле, это был их брат.
Мне приходилось рисовать в воображении и видеть наяву немало порочных лиц, сударыня, когда я блуждал в мире вымыслов или шел по реальной жизни, но, по правде сказать, никогда мне не встречалась физиономия с таким выражением подлости, как у этого парня. Представьте себе создание с землистым цветом лица, с впалыми щеками, с чернотой вокруг глаз, с выступающими скулами; добавьте к этому почти потухший взгляд в тени, отбрасываемой широкими полями андалусской шляпы — и вы получите лишь слабое представление об этом отталкивающем существе. Как я уже говорил, он стоял, прислонившись к стене, засунув обе руки в карманы своих штанов и скрестив ноги, но в этой позе не было и тени той ленивой элегантности, какую нам приходилось часто наблюдать с тех пор, как мы пересекли Бидасоа. Это было состояние почти полного упадка сил, ставшего следствием постоянного распутства; это было гнусное на вид отупение раньше времени развившегося сластолюбия, так что это маленькое существо, хилое, истощенное, состарившееся до срока, выглядело отталкивающим, несмотря на бледную и лихорадочную улыбку, которой он изредка пытался оживить свое лицо, тусклое и бесцветное, как у старого пьяницы.
