Мы ограничились тем, что всего лишь поглядели на это удивительное создание, которое указало отведенные нам комнаты и осведомилось, что нам нужно еще. Каждый открыл свой несессер и, попросив горячую или холодную воду, стал обмываться перед сном. То ли в ее наивности было дело, то ли в бесстыдстве, но наша мучача нисколько не была этим смущена. Выгибаясь и проскальзывая между нами, словно уж, она продолжала хлопотать, воспринимая и исполняя малейшие наши просьбы, выраженные словами или мимикой, удивительно ловко, точно и толково. Предполагая, что утром нам не удастся ее увидеть, мы дали ей две песеты и отпустили.

В полночь, как мы и предвидели, нас разбудил мосо. Нам стало понятно, что эта тактика известна всем трактирным слугам на юге Испании; но мы не приняли во внимание этот призыв и удовольствовались тем, что ответили, как ресторанные официанты: «Да, да! Уже идем!» Понятно, что, как и ресторанные официанты, мы никуда не собирались идти. Мы полагали, что карета — это мы, подобно тому, как Людовик XIV полагал, что государство — это он.

В три часа утра майорал пришел будить нас сам. Вслед за ним шла наша маленькая служанка.

«О сеньоры! — сказала она самым слезливым тоном, какой ей только удалось изобразить. — Хозяйка увидела, как я прячу две песеты, которые вы мне дали, и отобрала их; у меня ничего не осталось!» Говоря это, она строила глазки, умоляюще складывала ручки и играла прядью волос на смуглом плече. Мы не поверили ни единому слову из рассказанной ею истории, но, тем не менее, дали ей песету.

Бедная крошка! Если ради одной золотой монеты ты расточаешь столько улыбок, восхитительных подмигиваний и прикосновений твоих худеньких ручек, то наберешь ли ты много монет или же, скорее, раньше времени утратишь свою ласковую улыбку и магнетизм своих влажных глаз?

Мы уехали; через пару часов занялся рассвет, и, по мере того как светало, с первыми дуновениями ветра до нас стали доноситься самые сладостные запахи, какие нам приходилось когда-либо вдыхать. Они приходили из Сьерра-Морены, куда нам предстояло скоро въехать. Эту смесь ароматов испускали, насыщая ими утренний ветерок, олеандры, земляничные деревья с пурпурными плодами и смолистые кустарники, растущие на этих дивных горных хребтах в таком же изобилии, как трава на лугу.

Граница Андалусии обозначается колонной, называемой камнем Святой Вероники, вероятно из-за того, что на этом камне высечен лик Христа.

Во время одной из стычек между карлистами и кристи-нос колонна была изрешечена пулями, и чудесным образом ни одна из них не попала в лик Спасителя. Мы вышли из кареты в Деспенья-Перрос. Нет ничего более приятного и в то же время более печального, чем дорога, по которой мы следовали.

Как я Вам говорил, сударыня, повсюду там были мастиковые, миртовые и земляничные деревья, то есть цветы, плоды и ароматы. Но время от времени посреди этого огромного оазиса виднелся какой-нибудь жалкий дом, заброшенный со времен войны 1809 года, и его окна без рам смотрели на проходящих путников будто пустые глазницы мертвеца. С любопытством мы подходили к такому пустому и безмолвному остову и убеждались, что в отсутствие людей им завладели вяхири и лисы, хозяева, казалось бы, несовместимые, но на самом деле прекрасно уживающиеся: одни — на чердаке, другие — в подвале.

Не могу точно сказать Вам, сколько времени заняло у нас преодоление этого восхитительного горного хребта, считавшегося некогда опасным из-за действовавших там разбойников. Знаю только, что мы очень проголодались, пока добрались до Ла-Каролины, маленького городка, созданного как колония Карлом III, где, как уверял наш «Путеводитель по Испании», нам предстояло обнаружить речь, нравы и строгую опрятность Германии, откуда Карл III привлек первых своих колонистов.

Однако мы обнаружили там всего лишь дома с такими низкими дверями, что, переступая порог одного из них, Маке чуть не лишился жизни. К несчастью, за этой роковой дверью нас ожидало только несколько чашечек шоколада, за которые нам пришлось заплатить в шесть раз дороже, чем они того стоили. После Ла-Каролины на нашем пути появился крупный город Байлен, печально знаменитый капитуляцией генерала Дюпона. Тогда 17 000 французов сдались 40 000 испанцев. Оставим историкам обсуждение этого постыдного события — первого удара, нанесенного чистоте наполеоновской славы.

Замечу, сударыня, что некая испанская газета, не помню, какая именно, во время пребывания французских принцев в Мадриде с отменным тактом открыла на своих полосах подписку пожертвований на памятник победителю при Байлене. А поскольку у этого победителя уже есть большая лента Почетного легиона, то, как видите, он одновременно будет осыпан почестями и испанцами, и французами.

Вечером, в лучах заходящего солнца, мы подъехали к Хаэну — древней столице одноименного королевства.

Приближаясь к нему, мы в первый раз увидели Гвадалквивир, Вади-аль-Кабир, то есть «Большую реку». Некогда мавры, изумленные видом такого огромного количества воды, приветствовали реку этим восклицанием, которое их наследники переделали в «Гвадалквивир».

Хаэн — это огромный холм, лысый, словно львиная шкура. Сжигающее его солнце придало ему темно-коричневый оттенок, на фоне которого вырисовываются причудливые зигзаги старинных мавританских стен. Африканский город, воздвигнутый на вершине холма, мало-помалу спустился до самой равнины. Улицы начинаются у первых горных отрогов и после Байленских ворот поднимаются вверх.

Мы поспешили в гостиницу, откуда нам предстояло уехать лишь в полночь. Мои друзья решили воспользоваться этой передышкой и взобраться на самый верх холма. Что касается меня, то я предпочел остаться в гостинице. У меня было более интересное занятие — я писал Вам письмо. Когда мои спутники вернулись, они были охвачены тем страстным воодушевлением, какое присуще людям, желающим непременно внушить другим сожаление по поводу того, что тем не удалось созерцать увиденное ими. Они видели освещенную последними лучами солнца дивную местность, которую мы только что пересекли, и освещенный факелами огромный собор, который своей массивностью и высотой, казалось соперничал со стоявшим за ним холмом. В сокровищнице собора (по крайней мере, сударыня, в этом уверяли наших друзей его каноники) хранится подлинный платок святой Вероники, на котором вместе с потом Христа, совершавшего свой крестный путь, запечатлелся его лик.

В полночь мы тронулись в путь. По-видимому, время суток, когда разбойники выходят на промысел, зависит от того, в какой части Испании они орудуют. Как Вы помните, в Ла-Манче они бдили от полуночи до трех утра; в Андалусии от полуночи до трех утра бандиты спят. Впрочем, нам было обещано, что свирепые грабители появятся между Гранадой и Кордовой. Невозможно было указать место, где это произойдет, со всей определенностью, но нам должны были его уточнить, когда мы будем к нему приближаться. Я поклялся всем, что никакие соображения не помешают нам проучить их. Итак, мы уехали в полночь, и никому, ни мосо в желтых штанах, ни резвой горничной, не пришлось нас будить, так как мы и не ложились спать. Майорал обещал доставить нас в Гранаду к семи часам утра.

На следующий день, едва открыв глаза, мы стали настойчиво добиваться обещанной Гранады; ее еще не было видно, но на горизонте вырисовывались живописные зубцы Сьерра-Невады, к которой Гранада примыкает. Снега, покрывавшие эти зубцы, были восхитительных розовых тонов.

Мы все дальше и дальше продвигались в лоно африканской растительности: с обеих сторон дороги росли гигантские алоэ и чудовищные кактусы. Вдали, то в одном, то в другом месте равнины неожиданно возникали пальмы с неподвижными плюмажами, напоминая детей другой земли, забытых здесь древними завоевателями Андалусии. Наконец, появилась Гранада.

В отличие от всех испанских городов, Гранада как бы высылает навстречу путешественникам несколько своих домов. На дороге к ней, в одном льё от города-царицы, вы встречаете, будто пажей и придворных дам, идущих впереди своей повелительницы, множество построек, которые, кажется, саму равнину принимают за сады; затем эти дома попадаются все чаще, стоят все теснее друг к другу, становятся плотной массой; вы подходите к городским стенам — и вот вы в Гранаде.