По мере того как мы продвигались вперед, равнина становилась менее иссушенной и горизонт казался менее раскаленным. Ощущалось, что там, за горами, перед нами предстанет прекрасная и веселая Андалусия, с кастаньетами в руках и венком цветов на голове. Вскоре равнины действительно наполнились жизнью, и нам стало казаться, что местами они покрыты шелковистой тканью. Когда мы высовывались из окон кареты, разглядывая отсветы земли, они меняли свой цвет от опалового до сиреневого — самого нежного и самого гармоничного оттенка. Дело в том, что мы оказались в краю шафрана. Эти розовые озера были озерами цветов; эти озера цветов были богатством равнины и ее украшением; еще несколько поворотов колес — и мы въехали в чудесный маленький городок Мансанарес.

Какой же бьющей через край представляется жизнь обитателей Юга! Беспрестанные звуки песен! Вечные переборы гитар! Все нижние залы домов были заполнены юными девушками, которые выщипывали рыльца из цветков шафрана; кучи лепестков сиреневого цвета устилали пол, скапливались у стен и оттеняли яркие краски плеч работниц; на нежном фоне лепестков вырисовывались иссиня-черные волосы, огромные бархатные глаза, алые пылающие щечки и матовой белизны лбы.

Целый час мы любовались движением маленьких ручек, копошащихся в чашечках цветков. За это время мы входили в десять или двенадцать домов и каждый раз, едва наш переводчик Дебароль принимался произносить приветствия, начинался смех — сначала приглушенный, потом становящийся все громче; но в этом смехе не чувствовалось никакого недоброжелательства: это была всего лишь веселость юных девушек; и к тому же, как легко простить все смеющимся губкам, когда, смеясь, они показывают вам прелестные зубки!

К этому смеху добавлялись шутки, прибаутки, андалу-сады, как их называют в этом краю. Все это было вполне естественно, ведь мы — французы, то есть принадлежим к тому несчастному народу, который кажется испанцам самым смешным на свете. Испанцы всегда находят поводы, чтобы посмеяться над нами. Что поделаешь, сударыня! Это лишь доказывает, что мы менее насмешливы, чем испанцы, хотя все же это мы придумали водевиль! Манса-нарес предложил нам еще один вид зрелища — зрелище импровизации. Местопребыванием своим она избрала площадь города.

Импровизация явилась нам в облике несчастной слепой лет тридцати — тридцати пяти, которая обращалась со своими слушателями смелее, чем если бы она их видела, и щедро раздавала им цветистые комплименты. Она говорила то на испанском, то на латыни; не мне судить о ее испанском, но латынь ее, смею сказать, была безупречна. Мы потеряли, а вернее провели с пользой много времени, любуясь красивыми девушками Мансанареса. Майорал отыскал нас на площади в ту минуту, когда Жиро собирался начать ее зарисовывать, и потребовал, чтобы мы шли за ним.

Пришлось подчиниться; ничто не внушает такого уважения, как распоряжение майорала; к тому же импрови-заторша, латинские и кастильские стихи которой продолжали доноситься до нас, в какой-то степени смягчила нам горечь отъезда. Если Вы пожелаете увидеть очаровательный рисунок этой маленькой площади, сударыня, просите его не у Жиро, у которого не хватило времени его сделать, а у Доза, который ее зарисовал. Доза откроет Вам свои папки: воспользуйтесь этим и рассмотрите диковинки, привезенные им из различных путешествий по тем самым местам, какие мы сейчас пересекаем.

Прощайте, сударыня! Майорал объявил нам, что сегодня вечером мы останавливаемся на ночлег в Валь-де-Пеньясе. Тем лучше! Наконец-то, мы попробуем на его исконной территории знаменитое вино, название которого ласкает слух испанца.

XVII

Гранада, 27 октября.

Однако кое-что нас беспокоило: садясь в карету, мы узнали, что еще один дилижанс, направлявшийся в Севилью, едет впереди нас. Так же как и мы, находившиеся в нем путешественники должны были ужинать в Взль-де-Пень-ясе, а пифагорейская мудрость «Если есть для одного, хватит и для двоих» менее всего приложима к Испании. И это не были пустые слухи: нас в самом деле опережала карета, набитая пассажирами. И потому, прибыв в гостиницу, мы обнаружили, что столы там не столько заставлены снедью, сколько плотно окружены сотрепезниками.

Мы тотчас же рассредоточились по дому, что заставило нахмуриться дюжину гостей. Нам нужно было обследовать все заведение. Общий сбор после обследования был назначен в обеденной зале. Через десять минут все, за исключением Александра и Дебароля, явились туда. Я разыскал кухню и потолковал с главным поваром. Жиро разыскал горничную и договорился с ней о постелях. Буланже разыскал каштаны и набил ими карманы. Маке тем временем разыскал почту и выяснил, что в Валь-де-Пеньясе его ждало ничуть не больше писем, чем в Мадриде и Толедо.

Александр и Дебароль вскоре пришли. Случайно открыв какие-то двери, они обнаружили нечто гораздо привлекательнее всего того, что отыскали мы. Не буду Вам рассказывать, сударыня, что именно обнаружили Александр и Дебароль; Вам достаточно будет узнать, что два неосмотрительных молодых человека чуть было не явились нам превращенными в оленей, как Актеон… если бы время метаморфоз не ушло безвозвратно. Нам оставалось отыскать лишь место за столом.

Прибывшие ранее путешественники обрадовались при виде того, что мы собрались вместе, и, успокоенные теперь в отношении тех открытий, какие мы могли сделать, поспешили подвинуться и предложить нам место, которого мы домогались. Начался ужин. Разумеется, мы попросили валь-де-пеньяс. Первый, кто глотнул поданый нам омерзительной напиток, тут же выплюнул его под стол. «Ну как?» — повернулся я к Дебаролю.

Надо Вам сказать, сударыня, что в течение двух недель Дебароль вел разговоры о тех наслаждениях, какие нам было уготовано вкусить в краю, где мы сейчас находились. Дебароль покачал головой и подозвал мосо. Тот подошел.

«У вас есть вино лучше этого?» — спросил наш друг. «Разумеется!» — ответил мосо. «Тогда принесите его!» Мосо исчез и через несколько минут вернулся с двумя бутылками в руках. «Это лучшее из того, что у вас есть?» — продолжал допытываться Дебароль. «Да, сударь!»

Мы отведали этот второй вариант, и оказалось, что он еще хуже первого. На Жиро и Дебароля посыпались проклятия — обещанный нектар оказался хуже любой кислятины. «Пойдем! — произнес Жиро, вставая из-за стола. — Не будем здесь строить из себя господ. Мы обещали товарищам настоящий валь-де-пеньяс… Пойдем поищем, где он есть». «Пойдем!» — сказал Дебароль, в свою очередь поднявшись и взяв в руку карабин. Оба вышли.

Они вернулись спустя десять минут, неся за ручки огромный глиняный кувшин вместимостью в пять-шесть литров, доверху наполненный густым черным вином; его тотчас же разлили по стаканам. Мы попробовали. Это действительно был валь-де-пеньяс, с его терпким и возбуждающим вкусом. Жиро и Дебороль отыскали его в кабачке.

Я описываю эти подробности вовсе не для Вас, сударыня; Вы довольствуетесь — это известно всем Вашим знакомым — стаканом воды: едва касаясь его губами, Вы утоляете жажду и освежаетесь. Но письмам, которые я имею честь Вам писать, суждено быть опубликованными, и было бы правильно, чтобы менее бесплотные существа, чем Вы, знали, где искать знаменитый валь-де-пеньяс, неизвестный хозяевам тамошних постоялых дворов. Это густое терпкое вино, имеющее для настоящих пьяниц то преимущество, что оно никогда не утоляет жажды, естественно, пробудило в нас желание отыскать самые лучшие кровати и доверить им часов на пять наши тела, измученные тряской, которой подвергался на протяжении всего пути наш дилижанс и которая, естественно, досталась и нам. Но это входило в обязанности Жиро, поскольку именно он вел переговоры с горничной.

Эта горничная была четырнадцатилетней особой ростом с десятилетнюю французскую девочку. Ее роскошные черные волосы были заплетены с такой изящной небрежностью, а огонь ее темных глаз так умело отвечал на пылкие взгляды ее собеседников, что она с первого взгляда привлекала к себе внимание. Право же, этот ребенок заставлял нас смотреть на нее с большим любопытством, чем это могла бы сделать взрослая женщина, красивая или уродливая. В ней все — звучание голоса, улыбка, движения тела, — казалось, говорило: «Я женщина, восхищайтесь мной или любите меня, но главное — поглядите на меня!»