Восхититесь, сударыня, наивностью этой девушки: хотя ее знает вся Севилья, она, со свойственной ей милой улыбкой, без малейших колебаний подошла к нам поздороваться. Не признавать знакомства с ней было невозможно — это некоторым образом походило бы на трусость. Нам ничего не оставалось, как смириться с положением, в котором мы оказались. Мы стали расспрашивать девушку, как она оказалась на пароходе; она простодушно поведала нам, что ей уже давно хотелось навестить свою мать, которая живет в Кадисе, и вот теперь, узнав, что французы уезжают в Кадис сегодня, 19 ноября, решила поплыть на том же корабле, что и они, чтобы как можно дольше наслаждаться общением с ними, ибо для нее предпочтительнее компания французов, а не ее соотечественников.
Ответить на это, как Вы понимаете, сударыня, было нечего; мы ничего и не ответили, а лишь поблагодарили ее за необычайную любезность.
Наступило время завтрака. Мы спустились на нижнюю палубу. Забота о меню лежала на мне; стол был уже накрыт; все расселись по местам. Не успел никто из нас проткнуть вилкой первую отбивную, как мы увидели, что на лестнице появились сначала две маленькие ножки, прикрытые черным платьем, потом показалась ручка с веером, затем вуаль и, наконец, вся андалуска целиком. Еще не видя ее лица, мы тотчас узнали Хулию и уже начали раскаиваться в своей приветливости; но, поразмыслив, решили, что она, так же как и мы, оплатила свой проезд и, следовательно, имеет право не только прогуливаться по палубе, но и спуститься в столовую.
Хулия, несомненно, догадалась о благоприятных для нее суждениях, сложившихся у нас в голове, ибо она подошла с улыбкой и села как можно ближе к Буланже — за столом, служившим продолжением нашего. Она заказала чашку шоколада. Конечно, мы бы предпочли, чтобы она села где-нибудь подальше, но примите к сведению, сударыня, что у нас просто не было права сказать ей: «Идите-ка отсюда!» Она купила билет на пароход, как и мы, и могла здесь завтракать, обедать и делать все то, что позволено было нам. Однако, она сидела так близко от нас, что создавалось впечатление, будто мы завтракаем вместе.
И как Вы думаете, что было на завтрак у бедной девушки? Чашка шоколада, величиной с наперсток, — именно такие чашки привели в отчаяние наши желудки в первый день нашего пребывания в Испании. Это было оскорбительно для нас — она завтракала вроде бы вместе с нами, но у нее на завтрак была только чашечка шоколада, в то время как мы ели отбивные котлеты и красных куропаток из Ганбамонда и пили вино из Монтильи. И к тому же, разве она не сказала, бедняжка, что выбрала для поездки в Кадис тот самый день, когда туда отправлялись французы, ибо ей хотелось быть на том же корабле, что и они? А потому она вполне могла рассчитывать, что эти французы, столь любезные, что она предпочитала их своим соотечественникам, не дадут ей умереть с голоду в пути. Вы ведь согласитесь, сударыня: допустить, чтобы она позавтракала всего лишь чашечкой шоколада, это почти то же самое, что дать ей умереть с голоду.
Я толкнул коленом Жиро, Жиро передал блюдо с отбивными Дебаролю, Дебароль передал блюдо Буланже, а Буланже — Хулии. «Тарелку!» — воскликнула она. Как видите, сударыня, Хулия ожидала от нас подобной любезности, поскольку она приняла ее без всяких возражений. И вовсе не потому, что она чревоугодница, ничего подобного. Испанцы повинны только в шести смертных грехах; седьмой, чревоугодие, этот прелестный грех французских Жюли, совершенно не известен испанским Хулиям. Она завтракала потому, что надо было завтракать, не более того, но все же она это делала.
Так что мы решили обедать не на борту «Стремительного», пусть даже наш обед состоится несколько позднее, и, едва выпив кофе, поднялись на верхнюю палубу. Хулия, воздадим ей справедливость, проявила деликатность, хотя и, по правде сказать, несколько запоздалую, и с нами не пошла. На палубе я обнаружил Чикланеро, рассматривающего мои ружья. Он не только превосходный тореадор, но и первоклассный охотник.
Я никогда не видел его вблизи; это молодой человек лет двадцати четырех — двадцати пяти, не больше; его волосы неопределенного цвета, скорее светлые, чем темные, подстрижены почти как у всех, если не считать приподнятой косички: в дни празднеств она служит ему для того, чтобы цеплять к ней пышный бант, поверх которого он надевает шляпу.
Мы плыли довольно быстро. По мере того как река расширялась, берега ее становились все положе. Если бы какой-нибудь француз, уснув в Париже, пробудился бы в том месте, где мы находились, он готов был бы поклясться, что очутился в Голландии, и не преминул бы назвать Гвадалквивир менее поэтичным именем — Эско.
Только небо напоминало о том, под какой широтой мы находимся: синее небо, под которым вода в реке казалась желтой. По берегам реки, так много потерявшей в цвете по сравнению с небом, появлялось все больше водоплавающих птиц. Они носились стаями в тысячу, две тысячи, десять тысяч особей, наполняя воздух металлическим шумом своих крыльев и время от времени давая возможность увидеть на берегу то ли цаплю, то ли аиста, неподвижно стоящего на одной ноге, словно посаженное на кол чучело птицы, и хранящего эту неподвижность до тех пор, пока выпущенная мною пуля, взметнув в шести дюймах от него либо брызги воды, либо береговой ил, не выводила его из этого оцепенения, стряхнув которое, он медленно взмывал в небо, где еще долго выглядел белой точкой, становившейся все меньше и меньше, пока не исчезал из виду совсем. Чуть дальше Сан-Лукара мы заметили остов «Трахано». За три дня до этого здесь разыгралась драма, которую мы пытались описать. Несчастный «Трахано» был сильно поврежден; он лежал на боку, как страдающий больной. Несколько человек, издали напоминавших размером муравьев, видимо были заняты тем, как выяснилось при взгляде на них через подзорную трубу, что перетаскивали с судна груз, находившийся на его борту, на берег. Начиная с Сан-Лукара, где иногда сходят на берег, чтобы оттуда добираться до Кадиса, Гвадалквивир приобретает размеры по-настоящему полноводной реки. Уже здесь происходит его слияние с морем…
Маке и Жиро, чрезвычайно подверженные той странной болезни, от которой нельзя уберечься и от которой нет лекарств, предвидели дальнейшее. Маке сел на скамейку, как можно крепче опершись локтями о бортовую обшивку; Жиро постелил плащ за фок-мачтой и лег на него.
Оба они заранее побледнели. Дебароль, на вид совершенно нечувствительный к этому превращению реки в океан, брал у Чиютанеро уроки тавромахии. Я стал искать Буланже, но он исчез.
Волны и в самом деле усиливались; вместо того чтобы тихо плескаться, они закручивались в правильные завитки; вода поменяла свой цвет с желтого на голубовато-зеленый. Нам предстоял двухчасовой переход по морю из Сан-Лукара в Кадис. Для Жиро это было на час дольше, чем он мог вынести; для Маке — на полтора часа. Наконец появились верхушки домов белого Кадиса, словно выступавших из моря, поскольку не было еще видно земли, на которой стоит город: земля, казалось, ушла под воду. Белизна домов, выделяющаяся на фоне двойной лазури неба и моря, как говорил Байрон, ослепляла. К пяти часам, выполняя свое обещание, «Стремительный» вошел в порт; для меня это был первый случай, когда судно сдержало слово. Я был как нельзя более признателен ему за это. Порт был заполнен кораблями всех стран, всех видов и всех размеров. Прежде всего мы попытались разглядеть, нет ли среди всех этих мачт парусных судов какой-нибудь пароходной трубы. Две такие трубы мы заметили, так что вероятность удачи удваивалась. «Стремительный» бросил якорь в середине порта. Судно тотчас окружили маленькие лодки. Как это бывает во всех портах мира, нас обступила целая туча носильщиков. Мы перегрузили свои вещи, попрощались с Хулией и направились к молу. Там нас почтили своим вниманием таможенники. Если бы правительства знали, что даже самые очаровательные девушки утрачивают свое очарование, оказавшись под присмотром отвратительных зеленых мундиров, встречающихся повсюду, они бы несомненно уничтожили общее соглашение о пошлинах и налогах. Тем не менее, поскольку господа таможенники все же явились, я попытался из этого извлечь для себя выгоду и выяснить у них, что за пароходы стоят в порту и какой стране они принадлежат. Мне ответили, что это французские пароходы и называются они «Быстрый» и «Ахеронт». Оба пришли из Танжера. Это были немаловажные для нас сведения.
