После двухчасового спектакля у меня возникла уверенность, что любой из нас готов был бы схватить копье и стать пикадором, если бы не удерживавший нас страх, но не перед быком, а страх проявить неловкость в упражнении, к которому мы были непривычны. Примерно в три часа пополудни, сопровождаемые целой толпой, мы вернулись в город. Ловкость, с которой кучер графа дель Агвила управлял на узких и извилистых улицах Севильи своими семью мулами и каретой, совершенно невероятна.

Остаток дня прошел в прощальных визитах и приготовлениях к отъезду. Как я говорил, Монтеро и Нюжак уехали еще раньше нас; Путрель заболел и оставался в Севилье; Сен-При решил ехать с нами. Накануне у него произошло неприятное объяснение с его незнакомкой, и он надеялся, что эта короткая отлучка сделает ее более сговорчивой.

Вечером давали большое танцевальное представление, имевшее целью в последний раз воздать нам честь: импресарио не ошибся в расчете — зал был полон. Я пошел за кулисы, чтобы попрощаться с Пьетрой, Анитой и Кармен. На этот раз я воздержался от целования ручек, поскольку раньше это привело к недоразумению, однако теперь мы стали добрыми друзьями и девушки сами подставили мне свои щечки. Кармен, пока я ее целовал, шепотом спросила, не смогу ли я устроить ей ангажемент во Франции.

К сожалению, эта бедная девочка, танцевавшая в театре не более полугода, была наименее искусной из всей троицы. Я поинтересовался, сколько времени ей нужно, чтобы стать соперницей для двух ее подруг; она ответила вполне чистосердечно: «Не менее года, да и то если я смогу платить преподавателю». Я перекинулся парой фраз с Бюиссоном, и было решено, что Кармен будет учиться в течение года.

Весь вечер я не столько смотрел представление, сколько ходил из ложи в ложу прощаться. В течение восьмидесяти дней моего пребывания в городе я приобрел множество знакомых и общался с этим новым для меня кругом людей так, словно знал их двадцать лет и не должен был с ними никогда расставаться; но вот уже завтра связь между нами должна была порваться.

Это завтра наступило, как случается со всяким завтра на этом свете. В семь часов утра в гостинице появился Бю-иссон; он был теперь не просто моим знакомым, он стал мне другом, и потому его охватило сильное желание поступить, как Сен-При, — оставить Севилью и поехать вместе с нами в Кадис. К несчастью, нынешнюю коммерцию можно представить в виде античной Нецесситаты с железными клиньями в руках, и Бюиссон не мог освободиться от тисков своей торговли. И потому он ограничился тем, что проводил нас до набережной, а вернее до палубы «Стремительного», капитан которого был его хорошим знакомым, и Бюиссон мог не покидать нас до третьего звонка; но вот прозвучал последний звонок — надо было расставаться. Это была грустная минута. Разумеется, как это принято в таких случаях, мы давали друг другу расплывчатые обещания: «Я вернусь в Севилью!», «Я приеду во Францию!»; но как плохо веришь этим словам, таким искренним в ту минуту, когда их произносят, но в конце концов уносимым на крыльях ветра, который веет в той пропасти, какую разлука изо дня в день прокладывает между сердцами, а годы обращают в итоге в бездну. Надо было расставаться, и Бюиссону пришлось сойти по деревянному трапу, еще соединявшему корабль с берегом;

трап подняли, и ничто больше не удерживало нас в гостеприимной Севилье: нам оставалось только видеть ее. Под конец я еще раз поручил Бюиссону позаботиться об Александре.

Корабль поплыл, скользя между двух берегов с их апельсиновыми деревьями, увешанными золотыми плодами; но для нас весь пейзаж сосредоточился на одной точке: Бюиссон махал своим платком, и мы дружно отвечали ему тем же; однако еще минут через десять надо было уже что есть силы напрягать глаза, чтобы различить его среди других провожающих, с которыми он в конце концов слился. Уверен, сударыня, что в эту минуту у всех нас сжималось сердце, а в глазах стояли слезы. Тем не менее взгляды наши перешли с предметов, сделавшихся невидимыми, на предметы, остававшиеся видимыми, — с горожан на город. Мы плыли с быстротой, вполне оправдывающей наименование нашего судна. Есть что-то приятное в мягком, ровном движении парохода, особенно после рыси мулов и тряски мальпоста. К тому же погода стояла великолепная; солнце, излишний жар которого смягчался первым дыханием зимы, сияло у нас над головой; все кругом способствовало тому, что барометр нашего душевного и физического состояния, на короткое время сдвинутый к дождю горечью разлуки, пошел вверх.

Итак, как я сказал, наши взгляды обратились к городу По мере того как мы удалялись, он становился все меньше, в то время как кафедральный собор, напротив, от самого этого удаления словно увеличивался в размерах. Колокольни, дома, деревья — все стало вровень с землей, словно подвижная часть сцены опустилась и поглотила их. Оставалась видна только Хиральда с ее розовыми тонами и со статуей Веры, сверкающей, как золотистая пчела. Не знаю, ни сколько времени наши глаза еще охватывали ее очертания, ни на каком расстоянии мавританская башня полностью скрылась: внезапно излучина реки простерла перед ней свой зеленый занавес, и последнее видение, еще связывавшее нас с Севильей, исчезло.

XLI

Я весьма досадую и на красочное имя реки, и на то, какое представление о ней у Вас должно было сложиться: Гвадалквивир далек от того, чтобы явить на своих берегах те чарующие картины, какие приписывали ему арабские поэты, которые его видели, и французские поэты, которые его не видели. Арабские поэты были поражены видом реки. В самом деле, для тех, кто привык к зрелищу африканских рек, этих бурных потоков зимой и обыкновенных ручейков летом, течение этой огромной массы воды, несущейся к океану и становящейся все шире по мере приближения к нему, должно было казаться чудом. Поэтому, как уже было сказано, они и назвали его Вади-аль-Кабир, что значит «Многоводная река». С другой стороны, французские поэты, не видевшие его берегов, поверили арабским собратьям на слово и превзошли их в похвалах, как они поступают всегда. Оставались еще испанские поэты, которые вполне способны были восстановить истину. Но испанские поэты могли судить об этой реке только в сопоставлении и, сравнив Гвадалквивир с Мансанаресом, увидели в нем важного вельможу. К тому же здесь это единственная судоходная река, а если у тебя только одна судоходная река, станешь ли ты говорить о ней что-либо плохое?

Зато, хотя берега Гвадалквивира плоские и почти не имеют возвышенностей, они полны дичи; это не может служить утешением туристов, но является огромным достоинством в глазах охотников. Каждую минуту поднимается стая уток, сначала тяжело шлепая по воде крыльями, а затем взмывая в воздух и кружась над нашими головами; потом, когда место, где прежде сидели утки, оставалось у нас за кормой, они вновь опускались туда.

Время от времени ширококрылые дрофы взлетали над берегом и скрывались от пуль, которые мы посылали им вдогонку. Огромная чайка оказалась в пределах досягаемости моего карабина: я прострелил ей крыло, и она упала. Это стало целым событием — судно остановили, на воду спустили шлюпку и отправились на поиски птицы. У матроса, вернувшегося с ней, все руки были в крови: раненая птица отважно сопротивлялась ему. Рана оказалась серьезной: решение об ампутации крыла было принято и исполнено юным студентом-хирургом, оказавшимся на борту. Потом птицу отпустили, она тотчас же начала подскакивать, глядя на тех, кто ее окружал, скорее удивленно, чем испуганно. В чайке есть что-то от орла: это фрегат в уменьшенном виде. Мой удачный выстрел собрал вокруг меня большое количество зрителей, и вдруг мне почудилось, что среди этих людей, явно неизвестных мне, я вижу знакомое лицо.

Я не ошибся. На нашем судне, одетая в баскское платье и покрытая длинной кружевной вуалью, которая была приподнята гребнем и спускалась ей до пояса, ехала девушка, откликавшаяся на имя Хулия и встречавшаяся нам в одном из тех домов, какие определенно не пользовались самой доброй славой в городе. Не знаю уж почему, но эта девушка прониклась великой любовью к Буланже. Мы без конца подшучивали над нашим другом по поводу этой страсти, а он защищался от наших насмешек как мог, и вот теперь ее появление отдавало Буланже в полную нашу власть.