Часть дня мы лавировали, и все это время дул встречный ветер; мы последовательно осмотрели острова Са-лина, Липари и Вулкано и при каждом проходе между Салиной и Липари видели на горизонте Стромболи, извергавший сноп огня. А каждый раз, возвращаясь к Вулкано, целиком окутанному горячим влажным паром, мы более явственно различали три его кратера, наклоненные к западу: один из них изрыгал море лавы, чей темный цвет контрастировал с красноватой землей и близлежащими отложениями серы. На самом деле это два острова, которые оказались объединены в один извержением, заполнившим промежуток между ними; тем не менее один из них был известен с незапамятных времен — это Вулкано; другой же ведет свой отсчет с 550 года от основания Рима. Соединившее их извержение произошло примерно в середине шестого века; оно образовало две гавани: Порто ди Леванте и Порто ди Поненте.
Наконец, после восьми часов тщетных усилий, нам удалось проскользнуть между Липари и Вулкано, и, оказавшись под укрытием этого последнего острова, мы на веслах добрались до порта Липари, где около двух часов пополудни бросили якорь.
Липари с его укрепленным замком, построенным на скале, и домами, повторяющими изгибы местности, представляет собой на редкость живописное зрелище. Времени у нас, впрочем, было предостаточно, чтобы налюбоваться его местоположением, ввиду бесчисленных препятствий, которые нам чинили, прежде чем позволить выйти на берег. Власти, которым мы имели неосторожность признаться, что приехали не ради торговли пемзой, единственного промысла острова, и которые не понимали, что можно приехать на Липари ради чего-то иного, всеми силами не хотели пускать нас туда. Наконец, когда мы передали через решетку свои паспорта, которые из страха перед холерой взяли у нас из рук огромными щипцами, власти, удостоверившись, что мы приплыли из Палермо, а вовсе не из Александрии или Туниса, открыли нам решетку и согласились пропустить нас.
Такому приему было далеко до гостеприимства царя Эола.
Напомним, что Липари — это древняя Эолия, куда пристает Одиссей, ускользнув от Полифема. Вот что говорит об этом Гомер:
Скоро на остров Эолию прибыли мы; обитает
Гиппотов сын там, Эол благородный, богами любимый.
Остров плавучий его неприступною медной стеною
Весь обнесен; берега ж подымаются гладким утесом.
Там от супруги двенадцать детей родилося Эолу,
Шесть дочерей светлоликих и шесть сыновей многосильных.
Вырастив их, сыновьям дочерей он в супружество отдал.
Днем с брагородным отцом и заботливой матерью вместе
Все за трепезой, уставленной яствами, сладко пируют…[9]
Для Эола мало было радушно принять Одиссея и достойно угощать его все то время, какое он со своими товарищами провел на Липари; перед отплытием Эол подарил ему еще четыре мешка, где были заперты главные ветры: Эвр, Австр и Аквилон. Один Зефир остался на свободе и получил от своего повелителя наказ своим дыханьем продвигать царя-беглеца к Итаке. К несчастью, экипаж судна, на который поднялся Одиссей, проявил любопытство, решив посмотреть, что находится в этих раздутых мешках, и в один прекрасный день открыл их. Три ветра, несказанно обрадовавшись своей свободе, тем более что они уже довольно длительное время были заперты, одним взмахом крыла взмыли в небеса, где ради потехи устроили такую бурю, что все суда Одиссея были разбиты и лишь ему одному удалось спастись, ухватившись за доску.
Аристотель тоже говорит о Лцпари:
« Рассказывают, что на одном из семи островов Эолии есть гробница, о которой сообщают нечто удивительное: уверяют, будто слышно, как из этой гробницы доносятся звуки барабанов и кимвалов, сопровождаемые громкими криками».
Каждая ее сторона смотрит на маленькую долину, и на каждой на равных расстояниях пробиты отверстия, снабженные трубочками из обоженной глины, которые расположены таким образом, что ветер, врываясь в пустоты, производит вибрацию, похожую на звучание эоловых арф. Это сооружение, наполовину засыпанное, до сих пор находится на том месте, где его обнаружили.
Едва ступив в порт Липари, мы сразу же отправились на поиски постоялого двора; к несчастью, такое понятие было неведомо в столице Эола. Мы обошли весь город из конца в конец: ни единой захудалой вывески, ни единого кабачка.
Так что Милорд сидел, поджав хвост, а мы с Жаденом, пребывая в большом затруднении, глядели друг на друга, как вдруг в глаза нам бросилось довольно значительное скопление людей перед какой-то дверью; раздвинув толпу, мы подошли поближе и увидели мертвого ребенка лет шести — восьми на некоем подобии убогого ложа. Между тем его семья не выглядела очень уж опечаленной; бабушка хлопотала по хозяйству, другой ребенок лет пяти-шести играл, катаясь по полу с двумя или тремя молочными поросятами. Одна лишь мать сидела у изножья кровати, но не плакала, а говорила о чем-то, обращаясь к трупу, причем так быстро, что я не понимал ни слова. Я спросил стоявшего рядом со мной человека, о чем она ведет речь, и он ответил, что мать дает поручения ребенку к отцу и деду, которые умерли: один — год назад, другой — три года назад; поручения были довольно своеобразные; ребенку надлежало передать родителю, что мать вот-вот снова выйдет замуж и что свинья принесла шесть кабанчиков, красивых, как ангелочки.
В эту минуту вошли два монаха-францисканца, собираясь забрать труп. Ребенка положили на открытые носилки; мать с бабушкой в последний раз поцеловали его; младшего брата оторвали от его занятия, чтобы он последовал их примеру, что он и сделал, хныча из-за того, что ему помешали играть, а вовсе не потому, что умер старший брат. Тело ребенка положили на носилки, набросив на него лишь рваную простыню, и унесли.
Едва труп оказался за порогом, как мать с бабушкой принялись убирать кровать, стирая последние следы того, что произошло.
Что же касается нас, то, желая увидеть погребальную церемонию полностью, мы последовали за усопшим.
Тело доставили в церковь францисканцев, прилегающую к обители святых отцов, причем никто из родных его не сопровождал. После короткой мессы подняли плиту и бросили тело в общую могилу, куда каждый месяц на слой трупов кидают слой извести.
Когда церемония похорон закончилась, мы занялись осмотром маленькой церкви, как вдруг к нам подошел один монах и, заговорив с нами, спросил, кто мы: французы, англичане или итальянцы; ответив, что мы французы, и завязав вокруг этого разговор, мы не замедлили обрисовать монаху, в какое затруднительное положение нас поставило отсутствие гостиницы. Он тотчас предложил нам воспользоваться гостеприимством его монастыря. Нетрудно догадаться, что мы с признательностью согласились, тем более что монах имел полное право сделать нам это предложение, поскольку он был настоятелем монастыря.
Наш провожатый провел нас через небольшой клуатр, и мы оказались в обители; оттуда он проводил нас в наши покои: это были две маленькие кельи, такие же, как у монахов, если не считать того, что здесь на кроватях простыни были полотняные, тогда как монахи спят на шерстяных. Из окон этих двух келий, выходивших на восток, открывался восхитительный вид на горы Калабрии и на берега Сицилии: благодаря вытянутости мыса Пелоро казалось, что те и другие смыкаются под прямым углом ниже Сциллы. Слева от нас, примерно в двадцати пяти милях, за Панареа и Формикали, которые можно было разглядеть во всех подробностях, возвышалась дымящаяся вершина Стромболи. У наших ног простирался город с плоскими крышами, беленными известью, что придавало ему совершенно восточный вид.
Через четверть часа после того, как мы вошли в нашу комнату, явился послушник и спросил нас, будем ли мы ужинать со святыми отцами или желаем, чтобы нам подали сюда; мы ответили, что если святые отцы соблаговолят удостоить нас чести, позволив присоединиться к ним, то у нас будет возможность поблагодарить их за гостеприимство. Ужинали они в семь часов вечера, а было всего четыре, так что мы вполне располагали временем для прогулки по городу.
