И вот в соответствии с этим рисунком они разработали состав кровяной колбасы, которую и едят теперь в Палермо.
Одно из главных притязаний сицилийцев — это красота и несравненный вкус их фруктов, однако на Сицилии нельзя найти никаких превосходных фруктов, кроме апельсинов, инжира и гранатов; остальные вообще несъедобны. К сожалению, по этому пункту у сицилийцев есть вполне правдоподобный ответ на жалобы путешественников; они предъявляют вам злополучный отрывок из своей истории, в котором рассказывается, что Нарсес привлек лангобардов в Италию, послав им сицилийские фрукты. И так как это напечатано в книге, возразить нечего, если только не высказать предположение, что в ту пору сицилийские фрукты были лучше, чем сегодня, или что лангобарды никогда не пробовали ничего, кроме яблок, предназначенных для приготовления сидра.
ЭКСКУРСИИ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Липари
Как и сказал наш капитан, мы нашли своих матросов в порту. Наша маленькая сперонара, юркая, изящная и грациозная, раскачивалась в двадцати — тридцати шагах от берега среди огромных судов, словно зимородок среди стаи лебедей. У пристани нас ждала пришвартованная лодка: мы сели в нее и через несколько минут оказались на борту сперонары.
Признаюсь, я с большим удовольствием вновь очутился среди своих добрых, славных матросов, на такой чистой и так хорошо вымытой палубе сперонары. Я заглянул в каюту: наши две койки были на своих местах. После всех этих простыней сомнительной чистоты было так упоительно видеть сияющие белизной простыни. Я с трудом не поддался искушению лечь, чтобы ощутить их свежесть.
Все это должно казаться странным читателю; но любой человек, которому довелось пересечь Романью, Калабрию или Сицилию, легко поймет меня.
Едва мы очутились на борту, как наша сперонара пришла в движение, скользя с помощью усилий четырех гребцов, и мы стали удаляться от берега. И тогда Палермо начал разворачиваться у нас на глазах, являя собой великолепное зрелище: сначала это была чуть смутная масса, которая затем стала расширяться, растягиваться, рассыпаться на белые виллы в окружении апельсиновых деревьев, каменных дубов и пальм. Вскоре вся эта роскошная долина, которую древние называли Золотой раковиной, открылась начиная от Монреале до моря, от горы Санта Розалия до мыса Дзафферано. Счастливый Палермо пускал в ход свои чары, чтобы заставить нас сожалеть о расставании — нас, кого он не сумел удержать и кто, по всей вероятности, покидал его, чтобы никогда больше с ним не встретиться.
Когда сперонара выходила из порта, подул слабый ветер, и мы подняли парус; однако около полудня ветер полностью стих, и нашим матросам пришлось снова взяться за весла. День стоял великолепный; небо и море были одинаковой синевы; жар солнца смягчался легким бризом, живительным и освежающим, постоянно пробегавшим по морской глади. Чтобы ничего не упустить из этой необъятной поэтической картины, мы велели постелить ковер на крышу нашей каюты; нам зажгли чубуки, и мы улеглись на нем.
То были самые сладостные часы путешествия, часы, когда мы бездумно предавались мечтам, когда на память приходили далекая страна и отсутствующие друзья — будто облака с очертаниями человека, что тихо скользят по лазурному небу, меняя форму, соединяясь, распадаясь и вновь соединяясь по двадцать раз за час. Часы летели, но мы не ощущали ни их прикосновения, ни шороха их крыльев; потом неведомо как наступал вечер, зажигая одну за другой звезды на потемневшем Востоке, а тем временем Запад, приглушая постепенно свет солнца, катил золотые волны, переливаясь всеми цветами радуги от огненно-багряного до светло-зеленого; и тогда над водой поднималось что-то вроде наполненной гармонией дымки; рыбы выскакивали из моря, похожие на серебряные вспышки; кормчий вставал, не выпуская из рук руля, и в ту самую минуту, когда угасал последний луч света, начиналась «Аве Мария».
Как бывает почти всегда, ветер поднялся лишь с восходом луны: по его горячей влажности мы узнали сирокко; капитан первый предложил нам вернуться в каюту, и мы последовали его совету, но при условии, что экипаж хором споет свою обычную песню.
Не было ничего прелестнее этой мелодии, звучавшей ночью и своим ритмом сопровождавшей легкое колыхание судна. Помнится, сквозь сон я часто слышал ее и тогда, не просыпаясь совсем и не засыпая глубоко, целыми часами внимал этой неясной мелодии. Быть может, услыхав ее при других обстоятельствах и в любом другом месте, а не там, где нам довелось тогда находиться, мы даже не обратили бы на нее внимания. Но ночью, посреди моря, возносясь над нашим хрупким суденышком в окружении могучих волн, она пронизывалась ароматом грусти, который я встречал лишь в некоторых мелодиях автора «Нормы» и «Пуритан».
Когда мы проснулись, ветер толкал нас на север, и мы лавировали, пытаясь обогнуть Аликуди, что с большим трудом позволяли нам сирокко и греко, дувшие одновременно. Чтобы дать им возможность прийти к согласию или время стихнуть, мы велели капитану подойти как можно ближе к острову и лечь в дрейф. Поскольку на Аликуди нет ни гавани, ни рейда, ни бухты, у нас не было никакой возможности пристать к берегу, находясь на сперонаре, и нам предстояло воспользоваться для этой цели маленькой шлюпкой, хотя это было довольно рискованно из-за волн, с неистовой силой разбивавшихся о скалы, которые к тому же были гладкими и скользкими как лед и представляли серьезную опасность для того, кто отваживался бы ступить на них ногой.
И все-таки с помощью Пьетро и Джованни нам удалось пристать к берегу; правда, Пьетро упал в море, но так как на наших матросах никогда не было ничего, кроме штанов и рубашки, да и плавали они, словно рыбы, то мы, в конце концов, даже перестали обращать внимание на подобные происшествия.
Аликуди — это древняя Эрикода Страбона, которому, кстати, как и другим античным авторам, были известны лишь семь Эолийских островов: Стронгила, Липара, Вулкания, Дидима, Феникода, Эрикода и Звоним. Этот последний остров, бывший тогда, возможно, самым значительным из всех, настолько изъеден пожиравшим его внутренним огнем, что его осевшие кратеры образовали несколько морских проливов, а несколько его вершин, одиноко возвышающихся сегодня над волнами, образуют острова Панареа, Базилуццо, Лиска Нера, Лиска Бьянка и Даттило. Кроме того, еще несколько разбросанных утесов, составляющих, без сомнения, часть той же самой земли, черные и голые, поднимаются над поверхностью моря: они называются Формикали.
Трудно представить себе что-либо более печальное, более мрачное и более унылое, чем этот несчастный остров, образующий западный угол Эолийского архипелага. Этот забытый в дни сотворения мира кусок земли остался таким, каким он был во времена хаоса. Ни одна дорога не ведет к его вершине и не тянется вдоль берега; лишь какие-то извилистые промоины, оставленные дождевыми водами, дают возможность передвигаться ногам, израненным острыми камнями и неровностями лавы. На всем острове нет ни единого дерева, ни клочка зелени, на котором могли бы отдохнуть глаза; лишь кое-где в расщелинах скал, в зазорах вулканического шлака видны редкие стебли вереска: потому Страбон и называет иногда этот остров Эрикуссой. Это пустынная, полная опасностей дорога Данте, где среди утесов и осколков переставлять ноги можно, лишь опираясь на руку.
А между тем на этом куске красноватой лавы живут в жалких лачугах сто пятьдесят или двести рыбаков, пытаясь использовать редкие наделы земли, пережившие всеобщее уничтожение. Один из этих несчастных людей возвращался на своей лодке; за 3 карлино (примерно 28 су) мы купили у него всю пойманную им рыбу.
На свое судно мы вернулись с щемящим от вида такой нищеты сердцем. В самом деле, есть существования, каких понять нельзя, живя в определенном мире и ведя определенный образ жизни. Кто поселил этих людей на потухшем вулкане? Или они там выросли, подобно вереску, давшему ему свое имя? Какие соображения мешают им покинуть столь ужасное место жительства? Нет уголка в мире, где бы им не было лучше, чем здесь. Значит, эта сожженная огнем скала, эта застывшая на ветру лава, эти изрезанные штормовыми водами вулканические шлаки и есть родина? То, что ты здесь родился, это постижимо, человек родится там, где ему укажет судьба; но, обладая способностью двигаться, свободной волей, дающей возможность искать лучшую долю, лодкой, способной доставить тебя куда угодно, оставаться здесь? Понять такое невозможно, объяснить такое, я уверен, не сумели бы и сами эти горемыки.
