— Это ваше последнее слово? — спросил Сальвадоре.

— Последнее.

— Хорошо! Вы правы. Только сойдите на землю и спрячьтесь за мулами, чтобы, если от досады им вдруг захочется выстрелить в вас, вы как можно меньше подставляли себя под удар.

Это был дельный совет, и мы тотчас же ему последовали. Что же касается Сальвадоре, то он, либо полагая, что ему нечего бояться, либо презирая опасность, пошел, насвистывая, впереди, в нескольких шагах от первого мула, в то время как мы шагали позади наших мулов, полностью укрывшись за их спинами.

Издали мы заметили краешек остроконечной шляпы одного из разбойников, показавшийся над скалой, и увидели два ружейных ствола, нацеленные в нашу сторону; однако, хотя от того места, где бандиты засели в засаде, до дороги было не более шестидесяти шагов, все их враждебные действия ограничились этой демонстрацией силы, возможно в равной степени оборонительного и наступательного характера. Минут через десять мы были уже вне досягаемости разбойников.

— Ну, Кама, — сказал я, — поворачиваясь к нашему несчастному, бледному как смерть повару, который бормотал молитвы, в то же время целуя образок с ликом Девы Марии, всегда висевший у него на шее, — что ты теперь думаешь о путешествиях посуху?

— О сударь! — воскликнул Кама. — Честное слово, я предпочитаю море!

— Послушайте, — сказал я Сальвадоре, — вы храбрый человек; вот вам пять пиастров, выпейте за наше здоровье.

Сальвадоре поцеловал нам руки, и мы снова сели на мулов.

Час спустя мы без каких-либо происшествий добрались до постоялого двора в Сан Лоренцо, где нам предстояло переночевать. Нас ждали там отвратительный ужин и столь же отвратительная постель, за которые наутро с нас потребовали четыре пиастра.

Определенно, Жаден был прав: истинными разбойниками были хозяева постоялых дворов, тем более что встречи с ними невозможно было избежать.

СЧАСТЛИВОЕ ПАЛЕРМО

Палермо, которому небо благоприятствует в большей степени, чем Джирдженти, по-прежнему достойно названия, данного ему двадцатью столетиями раньше: в наши дни, как и двадцать веков тому назад, этот город неизменно называют Счастливым Палермо.

В самом деле, если есть на свете город, сочетающий в себе все качества, необходимые для счастья, то это беззаботная дочь финикийцев, которую именуют Palermo Felice^[49] и которую древние представляли в виде Венеры, возлежащей в золотой раковине. Построенная между горой Пеллегрино, которая укрывает ее от трамонтаны, и горным хребтом Багерия, который защищает ее от сирокко; расположенная на берегу залива, с которым может соперничать разве что Неаполитанский залив; окруженная зеленым поясом апельсиновых и гранатовых деревьев, а также цитронов, миртов, алоэ и олеандров, которые затеняют ее от солнца и наполняют ее своим благоуханием; наследница сарацин, оставивших ей свои дворцы; норманнов, оставивших ей свои церкви; испанцев, оставивших ей свои серенады, эта счастливица одновременно поэтична, как султанша, привлекательна, как француженка, и сладострастна, как андалуска. Счастье Палермо — это счастье, дарованное Богом, и люди не в состоянии его разрушить. Этот город захватывали римляне, его завоевывали сарацины, им владели норманны, совсем недавно отсюда ушли испанцы, и всем этим разным повелителям, которых пленительная дочь финикийцев, в конце концов, превратила в своих любовников, она дарила одну и ту же улыбку, ибо эта изнеженная куртизанка всегда тратила свои силы на одно лишь бесконечное наслаждение.

Любовь — это главное занятие в Палермо; повсюду в других местах люди живут, работают, мыслят, мечтают, спорят и сражаются: в Палермо же только любят. Город нуждался в небесном покровителе, ибо люди не всегда вспоминают о Боге, и необходим посредник, обращающий к нему свои помыслы вместо нас. Но не подумайте, что город выбрал для этой роли какого-нибудь праведника — угрюмого, ворчливого, требовательного, сурового, морщинистого и противного. Ничего подобного: он сделал своей заступницей девственницу — красивую, молодую и снисходительную, своего рода земной цветок и небесную звезду одновременно. И почему? Да потому, что в любой женщине, какой бы целомудренной, какой бы добродетельной она ни была, всегда есть что-то от Марии Магдалины; потому что любая женщина, даже если она умерла девственной, сумела понять, что такое любовь; потому, наконец, что именно о женщине Господь сказал:

"Прощаются ей грехи многие за то, что она возлюбила много"^[50].

Вот почему, когда после бесконечного, трудного и утомительного пути по безлюдным пространствам, опаленным солнцем, опустошенным бурными потоками, развороченным землетрясениями, по краям, где нет ни единого деревца, под которым можно отдохнуть днем, и никакого прибежища, где можно провести ночь, мы увидели, поднявшись на вершину горы, Палермо, раскинувшийся на берегу залива и смотрящийся в это лазурное море, подобно тому, как Клеопатра любовалась собой в водах Кирена-ики, мы, естественно, закричали от радости: дело в том, что при одном лишь виде Палермо человек забывает обо всем. Палермо — это желанная цель; это весна после зимы, это отдых после тяжкого труда; это день после ночи, тень после солнца, оазис после пустыни.

При виде Палермо вся наша усталость ушла прочь; мы забыли о мулах с их жесткой рысью и реках с их бесконечными излучинами; мы забыли о постоялых дворах, к наименьшим недостаткам которых можно отнести то, что там невозможно утолить ни голода, ни жажды, и о дорогах, где за каждым поворотом, каждым камнем и каждой насыпью притаился подстерегающий вас разбойник; мы забыли обо всем, глядя на Палермо и вдыхая его свежий морской воздух, казалось, поднимавшийся на высоту, где мы находились.

Мы спустились вниз по дороге, к одной стороне которой прилегали бесконечные заросли тростника, а к другой подступало море; порт был заполнен стоявшими на якоре судами, а залив — небольшими парусниками; на расстоянии одного льё от Палермо показались виллы, увитые виноградной лозой, и дворцы, осененные пальмами: все они имели такой праздничный вид, что на них было отрадно смотреть. В самом деле, мы попали туда в разгар праздника святой Розалии.

По мере приближения к городу мы ускоряли шаг: Палермо притягивал нас, как магнитная гора из "Тысячи и одной ночи", от которой не могли уклониться корабли. Показав нам издали свои соборы, башни и купола, которые затем стали мало-помалу исчезать из вида, он явил нашим взорам свои предместья. Мы пересекли нечто вроде прогулочного бульвара, расположенного на берегу моря, и подошли к воротам норманнской постройки; часовой, вместо того чтобы нас остановить, отдал нам честь, как бы говоря, что мы здесь желанные гости.

Посреди Пьяцца Марина к нам подошел какой-то человек.

— Господа — французы? — спросил он.

— Самые что ни на есть, прямо из Франции, — ответил Жаден.

— Я имею честь оказывать услуги, главным образом молодым французским синьорам, приезжающим в Палермо.

— И какие же услуги вы оказываете? — спросил я.

— Любые, ваше превосходительство.

— Черт возьми! Вы ценный человек. Как вас зовут?

— У меня много имен, ваше превосходительство, но обычно меня зовут синьор Меркури о.

— А! Отлично, понимаю. Спасибо.

— Вот последние отзывы французов, нанимавших меня на работу: как видите, они были вполне довольны моими услугами.

В самом деле, синьор Меркурио показал нам три или четыре весьма обстоятельные и крайне лестные рекомендации, которыми снабдили его наши признательные соотечественники. Я пробежал глазами эти отзывы и передал Жадену, который прочел их в свою очередь.

— Господа видят, что я выполняю все полагающиеся требования?

— Да, любезнейший, но, к сожалению, мы в вас не нуждаемся.

— Ну что вы, ваше превосходительство, во мне всегда нуждаются, не для одного, так для другого: если вы богаты, я помогу вам потратить деньги; если вы бедны, я помогу вам сэкономить; если вы художники, я покажу вам картины; если вы светские люди, я введу вас в курс того, как устроено здешнее общество. Я все сразу, ваше превосходительство: чичероне, камердинер,антикварий,торговец, покупатель, историк и, в первую очередь...